— Так ты мне не сказал, что изобретаешь в своем почтовом ящике.

— Это не почтовый ящик. Это гражданский институт, но очень старый и закрытый.

— Закрытый, но не секретный?

— У нас деликатная тема исследований. Тебе неинтересно. Особенно теперь.

— Ну ты меня заинтриговал, птенчик!

— Мы занимаемся сохранением тел выдающихся людей.

— Сохранением тел… — повторила Антонина. — Как так? Морозилка, что ли?

— Я не шучу. — Леонид Саввич вдруг понял, что у него есть свои козыри: он трудился в учреждении, само существование которого — тайна.

— Тогда объясни. — Антонина поднялась наконец с кровати, подошла к зеркалу и стала приводить в порядок прическу.

— Другими словами, это — институт Ленина, — сказал Леонид Саввич. — Именно мы уже много десятилетий поддерживаем его внешний вид в кондициях почти живого человека.

— Мавзолей, да?

— Мавзолей в Москве, мавзолеи в других странах, где берегут тела своих вождей. Например, в Ханое, где лежит тело Хо Ши Мина, и в Мозамбике.

— А разве его еще не вывезли на кладбище?

— Надеюсь, этого не будет никогда, — сказал Леонид Саввич. — Никогда. Величайший эксперимент в истории человечества должен быть завершен.

— И когда же?

— Когда подойдет время. — Леонид Саввич был тверд.

— Интересно, так же бальзамировщики в Древнем Египте говорили? — произнесла Антонина, обнаружив определенную эрудицию. — Там тоже думали, что эксперимент должен завершиться в свое время?

К счастью для Антонины Викторовны, Леонид Саввич был уже настолько поглощен мыслями об альбоме, что не обратил внимания на холодную трезвость ее голоса.

Он решился на новое наступление. Мелкое мужское коварство подсказывало ему, что любовница должна размягчиться. Ведь не чужие они теперь.

— Мы не чужие теперь, — сказал он.

— Ты о чем, цыпочка?

— Мне в самом деле придется посмотреть марки. С каталогом. Надо состояние их увидеть, наконец. А вдруг у них тонкие места?

— Тонкие места, говоришь? Это хорошо или плохо?

— Плохо, Тоня, очень плохо.

Леонид Саввич мысленно извивался у ее ног, как дрессированный угорь.

— А ты чем сам-то занимаешься в своем институте? Температуру мумиям меришь?

— Антонина, я бы тебя попросил! — сказал строго Леонид Саввич. Даже кончик узкого носа покраснел от гнева. — Есть на свете вещи, над которыми издеваться некрасиво.

— Понимаю, — быстро согласилась Антонина.

— А я — главный библиограф института.

— Главный? А сколько вас всего?

Леонид Саввич несколько секунд размышлял, обидеться или нет, потом улыбнулся и ответил:

— Я один.

— И чем же занимается библиограф в таком важном институте?

— В моем ведении архив. — Леонид Саввич отвечал автоматически. Сердце его было в альбоме.

— А ты когда решение примешь? — спросила Антонина.

— Надо срочно?

— До моего отъезда. Я обещала — если у тебя не выйдет, отнесу в комиссионку.

— А там обманут. Раз в пять меньше дадут.

— С тобой вместе пойдем, зайчик, ты же не разрешишь обмануть свою птичку?

— Не разрешу, — согласился Леонид Саввич. — Но взять альбом с собой придется. Все равно придется. Нужна уверенность. — Мысль о том, как он будет сопровождать птичку к другому торговцу, была ужасна и тошнотворна.

— И чтобы завтра вернул.

— Ну разумеется!

— Принесешь сюда, после обеда. И деньги чтобы были с тобой.

— Но я же еще не оценил!

— Это меня не колышет, козлик. Не будешь же ты обманывать родственников своего друга.

«Кто же это мой друг? — вдруг смутился Леонид Саввич. — У меня кто-то умер?»

Пока он собирался с мыслями, Антонина завершила свой туалет. Налила себе полную рюмку, кавалеру на этот раз не предложила.

— Ты на работе будешь? — спросила она.

— В какое время?

— Я до обеда тебе позвоню, сговоримся.

— Разумеется, — сказал Леонид Саввич.

Краткое любовное безумие, поразившее их, умчалось далее с порывом ветра. Теперь чувства Леонида Саввича принадлежали альбому.

Какие чувства волновали Антонину, Леонид Саввич и не хотел догадываться. Это не значит, что страсть не оставила следа в его душе, но душа его была невелика размером, и в ней с трудом умещались три, а то и два сильных чувства. В конце концов, большинство людей устроены именно так. Естественно будет, если взбаламученные мужские эмоции вновь заявят о себе, как только наступит ясность с коллекцией.

— А сколько ты примерно думаешь дать? Навскидку?

— Боюсь сказать, — ответил Леонид Саввич. — Но не меньше пятисот долларов.

— Ты уверен?

«Надо было меньше сказать! Ошибся, ошибся…»

— Может быть, поменьше, триста…

— А она рассчитывала тысячи на две-три, так и сказала.

Это тоже опасно.

— Для того и хочу взять домой, — сказал Леонид Саввич.

— В холодке, за бутыльцом «Будвайзера»?

— В переносном смысле именно так.

— Ах ты мой умница! Ах ты мой хорошенький.

Она сжала ладонями его щеки, так что губы сложились бантиком, и быстро-быстро принялась облизывать его губы острым язычком.

— О-о-о-о, — замычал Леонид Саввич.

— До завтра! — Она отпустила его. — Звоню в двенадцать. Чтобы решение было принято, бабки на столе — и я твоя. Только, как понимаешь, я в финансовую сторону не вхожу. Я — бесплатное приложение!

Она отворила дверь в коридор.

Там стоял Алик.

Неужели он все слышал?

— И чтобы сегодня ты с Сонькой не спал. Любой предлог найди! Завтра ты мой — чтобы было чем и как.

Она засмеялась и пошла по коридору.

Алик задержался, запирая за ними дверь.

Леонид Саввич покраснел: он чувствовал себя прегадко, единственное утешение — чемодан с альбомом. Чемодан оттягивал руку, хотя ценности, заключенные в нем, были почти невесомыми.

Что делает относительно честный человек, которому надо за ночь совершить два бесчестных поступка: подготовить к покупке коллекцию марок так, чтобы она ему досталась как можно дешевле, и солгать жене, которой почти никогда не лгал.

Первая ложь защитила его от разоблачения второй.

— Я ездил за коллекцией. Вот она, смотри.

— С каких пор коллекции тебе выдают в американских кейсах?

Соня человек въедливый и не то чтобы умный, но хваткий.

— Здесь есть ценные экземпляры.

— Покупать будешь? — Это было сказано без всякого уважения к Леониду Саввичу, так как у того свободных денег не было. Если не считать полутора тысяч, собранных с помощью Сониной мамы на отпуск в Анталии.

— Может быть выгодная сделка.

Соня пошла на кухню ворчать, а ее муж, уже не спеша, с лупой, с каталогом, принялся рассматривать потенциальную добычу.

И Леваневский, и блок были настоящими, состояние на четыре с плюсом.

Проще всего подменить марки. Блок вставить обычный, он ничем, кроме нескольких строчек надписи текста, не отличается. А марка и того более схожа — буква побольше, буква поменьше — кто поймет! И даже если кто-то сделал любительские фотографии и потом, охваченный подозрениями, станет выяснять истину, можно от всего отречься. По крайней мере нет такой фотографии, на которой увидишь разницу между буквами.

Понятно, что мысли Леонида Саввича граничили с уголовщиной.

И он стал думать — то ли остаться честным и предложить две тысячи, чего от него ждут, то ли просто подменить марки, предложить цену ничтожную и отказаться от сделки вообще. Так или так?

Так или так?

А у Антонины серые выпуклые глаза, она открыла их в тот самый момент, и в них была несказанная боль наслаждения! И он увидел себя в этих глазах, увидел потрясение впервые в жизни полученной радостью, хоть и опозорился.

— Ты чай будешь пить?

— Иду, сейчас иду.

А жена начнет канючить, какая глупая учительница поставила Дениске двойку и как беспардонно ведет себя сосед по лестничной клетке, который открыто и нагло водит к себе девиц. Понимаешь — девиц. Он оскорбляет наш лифт.