Алмазов лежал на железной сетке и видел перед смертью, как взрываются здания Полярного института и как поднимается черный дым над объектами Испытлага.

— Нельзя! — закричал он, вернее, ему показалось, что он закричал. — Вы с ума сошли!

Но бомбардировщики пошли на второй круг, чтобы надежнее уничтожить все, что можно было уничтожить.

Последнее, что увидел Алмазов, — удивленное лицо негра, самого настоящего, угнетенного американского негра, в руках у которого был автомат. Негр увидел, как по железной сетке ползет залитый кровью, уже почти совсем мертвый человек и смотрит на него, будто просит освободить от земных мучений. Негр испугался этого человека, пожалел его и добил, пустив ему в голову очередь из автомата.

Когда две волны бомбардировщиков проутюжили основные объекты Полярного института, десант, высаженный на аэродроме, достиг горящих корпусов института. Ограждение было уничтожено, те ученые и техники, что еще оставались там, разбегались, спасая жизнь, но, придя в себя после бомбежки, охрана института открыла огонь по убегавшим зэкам и вольным, не давая им выбраться из здания, потому что охранники таким образом выполняли свой долг. Увидев эту сцену, американские десантники смогли беспрепятственно достичь периметра института, и командир особо отличившейся в том налете шестнадцатой роты морских пехотинцев Ронди Симпсон, сообразив, что же происходит в этом, насыщенном черным дымом, пылающем, орущем и стреляющем аду, приказал своим подчиненным уничтожать людей в зеленых мундирах и синих галифе, но не убивать штатских. Потому что люди в зеленом и есть полиция Советов, слуги Сталина, которые держат в жутких концлагерях миллионы своих граждан.

Так что когда чекисты, увлекшиеся охотой за физиками, опомнились, морские пехотинцы США уже расстреливали их самих.

Следом за морскими пехотинцами, разбежавшимися по территории Испытлага, чтобы взрывать другие объекты, в институт проникли одетые в форму морских пехотинцев, но не относившиеся к ним офицеры, которые пробегали по помещениям, вскрывали замки сейфов и даже вытаскивали бумаги из письменных столов. Когда крыша института — «обезьянник», где так недавно гуляли физики, — рухнула, они уже бежали к самолетам, похожие на опаздывающих на поезд пассажиров, которые волокут слишком тяжелые чемоданы.

Ученые, спасшиеся от бомбежки и пуль охраны, далеко не убежали — что делать человеку в тундре? Некоторые, отойдя на сотню шагов, с радостью или с грустью глядели, как погибает их тюрьма. Для одних — только тюрьма, для других — время великих открытий. Иные же устремились к баракам, полагая, что там расстреливать не будут.

Неожиданно в толпе тех, кто глядел на пожар, возник странный человек в зеленом маскхалате и круглой каске, с которой никак не вязалась дореволюционная адвокатская бородка.

— Господа и товарищи! — громко закричал он, и его голос далеко разнесся над тундрой, перекрывая звуки выстрелов и взрывы. — Разрешите к вам обратиться профессору Мичиганского университета Майклу Крутилину, а для тех, кто кончал Петроградский политехнический в шестнадцатом году, — Мишке Крутилину. Неужели среди вас, сволочи, нет ни одного моего однокашника?

— Почему нет? — спокойно сказал сгорбленный и кособокий — на допросах чекисты перебили позвоночник, а он назло им выжил — бывший профессор Ирчи Османов, посаженный, как он сам шутил, за то, что маленькому кумыкскому народу не положено иметь своих физических гениев. — Почему нет, Мишка? Только ты меня не узнаешь.

Крутилин сделал несколько шагов к уродливому старику в зэковском бушлате.

— Прости, — сказал он, дотрагиваясь извиняющимся жестом до рукава Османова, — прости, но они с тобой столько сделали…

— Что меня не узнает мама, — сказал Османов.

Вокруг молчали. Сдвигались ближе. Подходили со стороны, привлеченные любопытством. На людей сыпалась черная сажа, и порой от дома долетали искры.

— Ирчи! — закричал Крутилин. — Ирчишка, мать твою! Ирчи Османов! Ты чего стоишь! — Он кинулся обнимать грязного зэка, и Ирчи, стесняясь, отталкивал его и повторял:

— Да ты что, да зачем, Мишка!

— Ирчи! — Крутилин отстранился от однокашника и, подняв его руку, обернулся к толпе узников Испытлага. — Подтвердите этим людям, что я — настоящий физик, любимый ученик самого Иоффе, а не какой-нибудь чекист…

Завершение фразы было настолько вычурно-матерным, что знатоки, покачивая головой, оценили талант Крутилина.

— А зачем подтверждать, когда Абрам Федорович здесь, — сказал Ирчи.

— Как так здесь?

— В нашей шараге, — сказал Ирчи Османов, и вокруг послышался шум голосов, подтверждавших эту горькую истину.

— Так где же он? — закричал Мишка Крутилин.

— Он там остался, — сказал кто-то, показывая на пылающий институт. А другой сказал:

— Я видел, как его вохровец застрелил.

— Тогда делаем так! — остановил разнобой голосов энергичным жестом Крутилин. — У нас с вами есть всего пятнадцать минут. Добровольцы — двадцать человек — осматривают людей, которых расстреливала охрана. Мы ищем, кто остался живой, кому можно оказать помощь… Стойте! Вы еще не выслушали второе. На аэродроме вашего… института стоят два бомбардировщика «Б-26». Это большие хорошие машины. Любой ученый, который хочет продолжать работу по специальности или склонности в Америке, должен добраться до самолетов своим ходом — пешком. Вход свободный. Зарплата в долларах. Пошли, Ирчи, вдруг Абрам Федорович где-нибудь только раненный.

Когда через час двадцать минут самолеты поднялись с аэродрома, среди морских пехотинцев сидели человек шесть физиков из шараги, остальные по разным причинам остались в тундре.

Миша Крутилин особенно расстраивался, что нет Ирчи Османова.

— А у меня даже тушенки с собой не было, — пытался он передать свое разочарование ротному Ронди Симпсону, а тот рассматривал шестерых понурых и мрачных физиков, решившихся сменить лагерь на капиталистический мир, и в конце концов заявил Майклу Крутилину, что русские, как правило, очень похожи на неандертальцев.

По знаменательному, но не очень приятному совпадению те полтора часа, что американские морские пехотинцы провели в Полярном институте, а бомбардировщики разделывались с заводами и хранилищами по соседству, Вревский и Шавло прятались в подвале кирхи давно уже взорванного Берлина.

Шавло громко стонал — он был убежден, что погибнет, потому что его раны смертельны, но, по заключению Вревского, одна пуля пронзила мякоть предплечья, а вторая — прошла между двух нижних ребер, даже не вызвав большого кровотечения, так как там были жировые ткани. От раны в предплечье было много крови, и Вревский, занеся Матю с помощью шофера в кирху, рубашкой шофера перебинтовал Мате руку. Но долго там отсиживаться им не пришлось — американцы появились и в Берлине. Только Вревский и шофер спустили Матю по лестнице в подвал, как в кирху вбежали несколько морских пехотинцев с кинооператором. Десантники сначала осыпали внутренность кирхи пулями, а потом кинооператор снимал. Вревский, Матя и шофер в это время лежали в ледяной вонючей воде подвала рядом с трупом Айно.

Им казалось, что прошло много времени, прежде чем американцы убрались в свою Америку. «Эмку», брошенную у входа в кирху, американцы всю изрешетили пулями — к сожалению, ее колеса были спущены. Пришлось посылать шофера за помощью, и его чуть не подстрелили свои.

Матю в тот же день эвакуировали в Москву.

Вревский навещал его в «кремлевке». Там же лежал и Абрам Федорович Иоффе, найденный под обломками одного из зданий неподалеку от Полярного института.

Советские газеты об инциденте в Арктике не писали.

Но более удивительно то, что информация, просочившаяся об этом налете в американские газеты, была невразумительной и казалась читателям очередной газетной «уткой».

Вревский передал академикам Шавло и Иоффе личные пожелания здоровья от товарища Берии. В СССР началась кампания реабилитации невинно осужденных, и из лагерей стали возвращаться диверсанты и изменники родины, так как наряду с законно осужденными преступниками, как оказалось, пострадали многие невиновные товарищи.