Польские армии, отступившие из Варшавы и сконцентрированные как возле крепости Модлин, так и южнее, в районе Катовиц, воспользовавшись заминкой в немецком наступлении, перешли к активной обороне, а на некоторых направлениях даже пытались наступать. В результате удачной атаки 2-го танкового полка, поддержанного креховецкими уланами полковника Дибич-Волынского, 37-я немецкая пехотная дивизия очистила город и неорганизованно отступила к Лодзи. Это еще не было переломом в войне, но сведения о первой удаче вкупе с известием о том, что немецкому десанту так и не удалось взять Вестерплатте, распространялись по Польше тем таинственным мгновенным образом, как некогда вести о наступлении тевтонских рыцарей или появлении турецких армий на южных границах.

А Черчилль — в том же старом кабинете в Адмиралтействе и в присутствии тех же действующих лиц, что несколько дней назад, — даже позволил себе возмутиться:

— Что же произошло? В мире должна быть логика!

— В политике нет логики, — ответил сэр Энтони Иден, присоединившийся к немногочисленным слушателям Главного лорда Адмиралтейства. — Я исповедую этот принцип весьма успешно.

— Вы молоды, сэр Энтони, — заявил Черчилль. — Вам простительно не видеть того, что скрыто под поверхностными водоворотами.

Он оглядел собеседников. Все они — и Иден, и Никольсон, и Маунтбэттен — были молоды и годились ему в сыновья. Но они были куда ближе сэру Уинстону, чем растерянные перед лицом бандитской наглости старомодные джентльмены.

— У Сталина, как мы можем предположить, есть только одна атомная бомба. И он бросает ее на Варшаву. Если кто-нибудь из вас сможет нормальным языком разъяснить мне, зачем он это сделал, я дарю ему на выбор любую бутылку вина из моей скромной коллекции!

— Он хотел убить Гитлера, — сказал Никольсон.

— Чепуха, — не согласился Иден. — С Гитлером у Сталина было заключено наивыгоднейшее соглашение — он получал половину Восточной Европы. Убив Гитлера, он расторгает союз, пусть даже союз двух бандитов, союз уголовников, но выгодный обеим сторонам. Даже в уголовном мире так не делается.

— У меня козырная карта, — продолжал рассуждать вслух Черчилль. — Всего одна. Я не могу с ее помощью выиграть большую игру, но этот кон — мой! Но какой кон? Я почти убежден, что, имея в кармане бомбу, Сталин мог торговаться с Гитлером с куда более выгодных позиций, чем раньше. Он мог за эту бомбу получить и саму Варшаву, они могли разделить мир между собой…

— А как ему надо было ее употребить? — спросил Маунтбэттен, желая найти подтверждение собственным выводам.

— Я бы на его месте припугнул нас с вами, адмирал, — сказал Черчилль. — Нет, не обижайтесь, не лично вас, а тех, кто правит нашей страной, и политиков типа Даладье. Я представляю бандитский шантаж — совершенно в стиле дяди Джо или Адольфа: бомба падает на Париж! И затем следует совместный ультиматум — Франция должна выйти из игры, иначе она получит еще порцию… А затем наступит наша очередь.

— Но в Америке уже идут работы над бомбой, и, наверное, скоро они смогут что-то противопоставить… — Никольсон оборвал собственную фразу и махнул рукой.

— То-то, — улыбнулся Черчилль. — Видите, насколько это неубедительно. Пока американцы сделают свою бомбу, у Сталина их будет уже двадцать. За последние дни я провел несколько часов, беседуя с нашими ядерными физиками. Для того чтобы сделать первую бомбу, нам потребуется несколько лет. Мы даже не знаем, с какого конца взяться за проблему. Но как только ты сделал первую — остальное дело техники. Она ведь проста, как яблоко.

— А как же русские?

— По нашим расчетам, русские потратили на бомбу семь-восемь лет, и для этого они угробили несколько десятков тысяч человек — потому что все, что там есть, строили рабы, заключенные лагерей…

— Как же они догадались? — спросил Иден.

Черчилль не стал отвечать на этот вопрос. Он снова принялся ходить по мягкому ковру — сильный и жесткий, как носорог, несмотря на свои годы.

— Ну, допустим, что Сталин решил сыграть в собственную игру. Значит ли это, что у него есть в запасе уже готовые бомбы? А наша разведка молчит.

— Наша разведка молчит. — Иден с упреком кинул взгляд на засевшего в темном углу сэра Рибли. Тот только пожал плечами, что ровным счетом ничего не означало.

— Допустим, что у Сталина несколько бомб и он решает сам диктовать свои условия миру…

— И решает убить Гитлера.

— Да не знал он, не мог знать, что Гитлер прилетит на этот парад! Никто даже в Берлине не знал — это было решение последней минуты. Как теперь стало известно, Гиммлеру и его молодчикам пришлось лететь в Варшаву вечером, чтобы к утру выгнать из нее половину населения… и кстати, спасти множество поляков, — сказал Рибли.

Черчилль улыбнулся, присел к столу, на котором стояла коробка с бирманскими сигарами, и, откусив ножницами кончик, принялся раскуривать сигару.

— Тогда мы должны ждать от Сталина предложений мира, — сказал Маунтбэттен. — Все же он политик, а не только бандит. И ему нужны союзники.

— Кстати, — Черчилль обернулся к сэру Рибли, — из Москвы есть свежие известия?

Начальник разведки отрицательно покачал головой.

— Вот именно! — взъярился Черчилль. — Мир катится в тартарары, а мы не знаем, что происходит в Москве.

— Вернее всего, — тихо ответил сэр Рибли, — ничего не происходит. В ином случае мы бы услышали что-нибудь по радио.

Черчилль раскурил сигару, поднялся, прошел к холодному камину — в комнате стало душно, но шторы были наполовину сдвинуты и окна закрыты.

— Мне кажется, — медленно сказал он, — что смерть Гитлера — счастливая или несчастливая случайность, такая же случайность для Сталина, как и для нас. А если так, то у нас еще остается надежда.

— Пока что русские не признали, что это была бомба, — заметил Маунтбэттен.

— Это тем более ставит их в ложное положение, — сказал Черчилль. — Завтра весь мир будет знать, что бомба — страшное преступление Советов. Никуда они не денутся. Но пока я представляю себе, как суетятся их пропагандисты, чтобы доказать своему народу и всему миру, что бомба заслуженно обрушилась на головы поляков.

— Может, они объяснят, что роняли ее только на голову Гитлеру?

— И договор о сотрудничестве и разделе мира с Гитлером подписывали только из большой хитрости? Нет, я не завидую этой публике, — сказал Иден.

Известие о событиях в Варшаве было неожиданностью для всех в Москве, кроме тройки исполнителей — Берии, Ворошилова и Рычагова — да Поскребышева, который находился в шоке от смерти вождя. Даже Шавло, догадавшийся о событии, а потом и уверившийся в безумном шаге Сталина, узнал о судьбе Варшавы лишь по радио — поздно вечером.

Из своих приближенных Берия поделился мыслями лишь со Вревским, а тот испугался, потому что был человеком трезвым и рассудительным, а происходящее было ненормальным.

Поняв состояние Вревского и даже частично разделяя его, ибо оставался холодным и жестоким практиком, для которого кошмар, сумасшествие были лишь орудием в борьбе за власть, Берия успокоил заместителя странным образом.

— Сталин долго не проживет, — сказал он. — Я уверен.

— А что? Что случилось? — Вревский был циничен, он видел куда более, чем положено видеть на веку нормальному человеку, но мысль о возможной смерти Сталина настолько выходила за пределы его понимания, что он потерял контроль над собой. — Этого не может быть! Что же тогда станет с нами?

И вдруг Берия весело засмеялся, поблескивая стекляшками пенсне.

— Вы только послушайте этого идеалиста! — говорил он, прерывая речь спазмами смеха. — Он прожил полжизни при царе и наверняка, когда царя ухлопали, тоже бил себя в грудь кулаками и кричал: «Этого не может быть! Что теперь с нами будет?» — Берия старался передразнить Вревского, но это у него плохо получалось, потому что ему мешал грузинский акцент. Отсмеявшись, он сказал, согнав с лица даже намек на улыбку: — А ничего не будет. Россия, Советский Союз как жил, так и будет жить. Просто на троне сменится еще один царь.