20 июня Сталин в принципе согласился на переговоры о мирном договоре с Германией, и Молотов отправился в Берлин. Визит был плодотворным, решено было продолжить переговоры в июле. Гитлер дал понять Сталину, что согласен на передел Европы, если тот гарантирует неприкосновенность немецких тылов.

— Они попались! — торжествовал Гитлер, расхаживая по гостиной Альбины. — Твой грузин схватился за медный пятак, думая, что испугал меня своей бомбой. Так что золотую монетку мы оставим себе…

Гитлер замолчал, вспоминая куда более удачное высказывание о Сталине, которое он повторял так недавно перед Евой Браун. Конечно же, более удачное… надо записывать. Стареешь, и надо записывать.

— У него базарная психология! — воскликнул он торжествующе.

Уставший от компромиссов и ощущавший уже свою ненужность, посол Англии Гендерсон попытался еще раз предупредить Гитлера. Гитлер не отказался его принять, он принимал в те дни многих с одной целью — внести полный разброд и сумятицу в станы противников, включая и союзников, которые порой были опаснее противников. Гитлер неожиданно отвел посла за локоть к окну, за которым ждал своей участи притихший в те летние дни Берлин, и сказал на ухо:

— Мне пятьдесят лет, мой друг. Я хочу начать войну сегодня. Я не могу ждать, пока мне исполнится шестьдесят, как Сталину. Или семьдесят, как вашему премьеру. Я пока еще годен, они — вчерашний день.

— Боже мой! — вырвалось у посла. — При чем тут возраст, господин Гитлер? Речь идет о миллионах жизней!

— Именно о них я и пекусь, — отрезал Гитлер, сменив тон, — и Англия хорошо сделает, если уяснит, что я, как бывший фронтовик, знаю войну куда лучше, чем все ее политики, вместе взятые. Я знаю, как выигрываются и проигрываются войны. Неужели не ясно, что Первая мировая война не была бы проиграна, если бы канцлером Германии был я?

Посол решил вызвать фюрера на откровенность. Тот был в нервном, почти истерическом состоянии и мог сказать больше, чем хотел.

— Существует слух, основанный на данных из достоверных обычно источников, что вы намерены начать войну против Польши в сентябре.

— Я тоже слышал об этом. — Гитлер, словно гипнотизируя, уставился в глаза послу. — С точки зрения Генерального штаба, этот срок малореален — генералы считают, что мы не успеем отмобилизовать нужные резервы и подтянуть механизированные силы к границам противника. Но я бы пренебрег мнением генералов. Они мыслят понятиями начала века. Я же начинаю не Первую мировую войну, а вторую.

— Мировую? — спросил Гендерсон.

— А это уже зависит от вас.

Гендерсон сообщил в Лондон, что в доверительной беседе фюрер дал понять: генералитет рейха выступает против даты 1 сентября как начала войны. Но Гитлер постарается переломить генералов.

25 июня Риббентроп, тайно прибыв на свидание с Молотовым в Минск, о чем западные разведки узнали с прискорбным опозданием, подписал там договор о намерениях — Советский Союз соглашался подписать пакт о нейтралитете при следующих условиях: «В случае территориально-политических изменений в областях, принадлежащих балтийским государствам — Финляндии, Эстонии, Латвии, Литве, а также Польше, северная граница Литвы, а также линия рек Нарев, Висла и Сан образуют границу между сферами интересов Германии и СССР».

Официальное подписание договора о нейтралитете со всеми его секретными статьями было назначено на 12 июля — следовало с помощью экспертов уточнить позиции обеих сторон. Этот срок устраивал Гитлера.

Не сразу, но умело была организована утечка информации, касающейся и этих договоренностей.

Теперь Гитлеру оставался пустяк — сломить сопротивление высшего командования вермахта.

Матя побывал в Москве в начале июня, он надеялся, что сможет задержаться на этот раз на несколько дней, потому что его вызвали на Политбюро. Должен был поехать и Алмазов, но ему в те дни стало хуже — Матя уже не сомневался, что у Алмазова атомная болезнь, названия которой еще не было придумано. Он уверился в этом еще в мае, когда ухудшилось одновременно здоровье не только Алмазова, но и тех, кому пришлось работать на развалинах Берлина, разбирать их, проводить там анализы. Некоторые из этих людей, в частности капитаны из медицинского центра НКВД, которые отбирали людей и зверей для того, чтобы убить их на полигоне, оказались одними из первых жертв этой болезни. Алмазов, который и сам понял, что заразился, но старался утешить себя, что если он будет держаться подальше от развалин, то его могучий организм справится с болезнью, наконец-то понял, что в Испытлаге должны быть настоящие медики.

Для свезенных со всех лагерей Севера врачей выделили большие бараки сразу за Полярным институтом, там же для них устроили и первые лаборатории — Александров передал туда оборудование. Эти врачи были в полном неведении касательно того, что представляла собой болезнь, первые жертвы которой погибали у них на глазах. Шавло догадался, что следует привлечь рентгенологов, — они имеют дело с подобными излучениями. В Москве и Ленинграде ночью были взяты и самолетами отправлены в Ножовку несколько крупнейших рентгенологов страны, чего, впрочем, медицина, и без того обкраденная лагерями, и не заметила. «Если начали брать рентгенологов, то завтра устроят заговор педиатров», — сказал тогда профессор Синько и тут же получил пять лет «за вражескую агитацию». К счастью для него, он был педиатром и в Испытлаг не попал.

В мае заработали сразу два счетчика Гейгера — их показаниям не хотелось верить, потому что оказалось, что и сам Полярный институт, и бараки, в которых жила охрана, и склады, и многие из вспомогательных предприятий и заводов находятся в опасной для людей зоне. Рентгенологи эту опасность пытались измерить и ставили опыты на животных. Впрочем, в их распоряжении оказалось много человеческого материала. И чем хуже становилось комиссару НКВД 2-го ранга Алмазову, который полосами облысел, у которого возникали страшные головные боли и пошли нарывами подмышки и пах, тем отчаяннее свозили в Ножовку лучших врачей страны. Никто бы не мог измерить степень его ненависти к Мате Шавло, который оставался здоровым, хоть и был в городе сразу после взрыва. Но ведь при первой возможности смылся! И больше в город ни ногой! Значит, он чуял, понимал, но скрывал от Алмазова, мечтая, чтобы тот погиб в мучениях.

— Голубчик, — сказал Алмазов хрипло (он простудился, ослабленный организм готов был поддаться любой инфекции), когда Матя пришел попрощаться перед отъездом в Москву, где собирался отчитаться на Политбюро и получить награду, — без тебя я на тот свет не уеду. Можешь мне поверить.

— Ты выкарабкаешься, — убежденно сказал Матя, — я тебя знаю — ты выкарабкаешься.

— Ладно, — отмахнулся Алмазов. Он не допускал мысли о своей смерти и потому продолжал командовать Испытлагом, скрывая истинное самочувствие от начальников.

Не появлялся на люди и Ежов. Не был снят, не был расстрелян — об этом узнали бы хотя бы в Испытлаге. Но были сведения, что болеет. Матя подозревал, что знает его болезнь, — в этом была какая-то дьявольская справедливость: породившие бомбу для уничтожения людей стали ее первыми жертвами. Себя к этим жертвам Матя не относил, да и чувствовал себя нормально — лишь обрюзг, пополнел и много пил. Как-то в разговоре со стариком Иоффе он спросил, как оградить себя от ядерных излучений. Старик, который с излучениями был знаком лишь теоретически, проворчал: «Пить надо больше. И желательно спирт». Матя почему-то поверил старику. И пил. Чтобы не заболеть и чтобы вечерами ни о чем не думать. Выхода он не видел.

Ну, не будет Алмазова и Ежова — его покровителей и тюремщиков. На их место придут другие — хуже, чужие. Алмазов — при всей взаимной ненависти — спутник многих лет жизни, сам палач и сам жертва. А кем ты будешь, Матя, для следующего наркома или начальника Испытлага? Будущим нобелевским лауреатом или зэком, годным лишь на списание, потому что и на самом деле теперь, когда главное сделано, можно обойтись и без Шавло.