Вспомнил! Третий том. Ближе к концу.

Сталин достал книгу и открыл ее сначала на шестнадцатой странице. Все в порядке. Короткий, в сантиметр, отрезок его рыжего, от уса отрезанного волоса был вложен так, что неосторожные пальцы наверняка бы до него дотронулись и сдвинули… Значит, никто книгу не открывал.

Сталин отошел к письменному столу.

Закурил.

…Лет пять назад он вдруг вспомнил о подвале на Лесной улице. Там, под магазином колониальных товаров, некогда скрывали печатный станок. Вечером Сталин приказал отвезти его туда. Он узнал дом. Дом был трехэтажным. На месте магазина располагалась какая-то контора. Он не стал вылезать из машины, а когда вернулся домой, велел Ягоде проверить, что сейчас в подвале. В подвале лежали старые папки и сломанная мебель. Ягода, сообразив уже, почему Сталин спрашивает о подвале, предложил создать в подвале музей — восстановить типографию, спускать в подвал экскурсии молодежи, чтобы та понимала, в каких дьявольски тяжелейших условиях приходилось работать ленинцам. Сталин сказал — нет. Не надо напоминать народу, что мы таились в норах. На самом деле он решил оставить подвал для себя — если придется восстанавливать подпольную типографию для настоящей борьбы, то лучше, чтобы о ней ничего не знали. И может показаться странным, но, когда Ягоду арестовали, Сталин вспомнил о магазине колониальных товаров на Лесной улице и порадовался тому, что теперь не будет свидетеля. Словно Ягоду приказал арестовать не он, а кто-то другой, верховный Судия, охранявший опасное будущее Сталина.

Посторонний никогда бы не догадался, почему та или иная бумажка или фотография удостаивалась чести быть упрятанной в книжный шкаф. Порой и сам Сталин, случайно обнаружив в книге необычную закладку, не сразу мог сообразить, почему она там оказалась.

Но вырезка из «Огонька» к их числу не относилась. Он вынимал ее не раз, он даже захватал пальцами ее правый нижний угол. Это была репродукция с фотографии, на которой был изображен странный профиль немолодого человека, постриженного под бобрик, крутолобого, бровастого — брови были даже преувеличены как бы для удобства карикатуристов. Но еще более преувеличены были усы, моржовые, тяжелые, необычайные.

Сталин положил фотографию на стол. Конечно, он предпочел бы иметь иную, анфас, чтобы встретиться взглядом с Юзефом Пилсудским, маршалом Польши, чтобы встретиться взглядом и не спеша, негромко сказать: «Ну кто из нас победил, пся крев? Как тебе было перед смертью? Говорят, у тебя был рак? Это очень болезненно». Хорошо бы у Пилсудского был рак. И не спасли его ни профессора из Берлина, ни мешки злотых.

Привлекательное в своей преувеличенности лицо польского маршала, начальника государства, посмевшего унизить Сталина и уйти от справедливого возмездия, вдруг ожило и начало поворачиваться к Сталину — видно, тому очень хотелось увидеть глаза маршала, умершего уже несколько лет назад. Но вдруг Сталину стало неприятно и страшно от этого кажущегося движения. Он накрыл портрет ладонью и намеревался было положить его обратно в книгу, как в дверь стукнули — это был стук Поскребышева. И тут же дверь отворилась.

— Можно, Иосиф Виссарионович? — спросил маленький, вкрадчивый Поскребышев.

Рука Сталина сама, без волевого приказа мозга, смяла листок с портретом, пальцы скатали листок в шарик поменьше грецкого ореха, а тем временем Сталин смотрел Поскребышеву в глаза, чтобы тот не мог увидеть, что же делают пальцы вождя.

— Ну что, приехали товарищи с Севера? — спросил Сталин, поднимаясь и пряча бумажный орешек в карман кителя. Не надо Поскребышеву знать, чей портрет рассматривает Иосиф Виссарионович.

— Они ждут, Иосиф Виссарионович, — сказал Поскребышев, стараясь не смотреть на руку Сталина, опустившую в карман смятый в шарик листок бумаги. Тайна этого листка могла заключать в себе сотни тысяч жизней, судьбы городов или государств, а могла быть просто неудавшимся наброском к речи, которую товарищ Сталин готовил к встрече со стахановцами.

Через минуту в кабинет вошли товарищи с Севера.

Сталин считал себя безошибочным физиогномистом и забывал о своих ошибках в определении людей с первого взгляда. Помнил лишь о правильных угадках.

Ежов вошел первым и сделал шажок в сторону, произведя рукой широкий, будто из народного танца, жест, приглашающий остальных заходить в кабинет.

Первым послушался этого жеста Матвей Ипполитович Шавло.

Сталину нетрудно было угадать, что это и есть тот самый физик, потому что остальных — Алмазова и Вревского — он встречал и помнил.

Шавло Сталину не понравился.

Во-первых, преувеличенно высоким ростом, отчего он склонялся к Сталину и вынужден был смотреть на него сверху, а Сталин этого не любил. Во-вторых, фатоватой внешностью — усиками а-ля Гитлер, полубаками, как на вывеске тифлисского парикмахера, вальяжностью манер, напоминающих, как ни странно, графа Алексея Толстого, к которому Сталин относился со снисходительным презрением, полагая, что в постоянном желании угодить граф халтурит и «Хлеб» написал куда слабее, чем другие части своего романа, и получилось, что фигура Сталина обрисована схематично и скучно, как сочинение на заданную, но неинтересную тему. «Наверняка этот Шавло курит трубку, — подумал Сталин. — Но у меня он курить не будет».

— Давно хотел с вами познакомиться, товарищ Шавлов, — сказал Сталин, протягивая руку Матвею и тут же мягко освобождая ее, чтобы поздороваться с чекистами. — Мы внимательно следим за вашей работой.

Сталин прошел на свое место во главе стола, остальные по незаметным экономным жестам Ежова заняли места вдоль стола. Шавло и Алмазов — по правую руку от Сталина, Вревский и Ежов — по левую.

— Я думал, — сказал Сталин, раскрывая пачку папирос и разрывая их, чтобы набить табаком трубку, — собрать также членов Политбюро. Но решил, что эта встреча была бы преждевременной. Работа еще не доведена до успешного конца, и мы вынуждены ограничить круг посвященных в нее самыми надежными и проверенными товарищами.

Сталин замолчал и стал раскуривать трубку, отчего Матвею страшно захотелось закурить, но он понимал, что не может себе этого позволить. Впрочем, судьба, столь прихотливо ведущая его по жизни, должна все изменить. Ведь здесь, в обширном, но притом скромном, почти аскетическом кабинете, есть два великих человека, он и Сталин. И возможно, Сталин еще не понимает, что означает для него самого встреча с Матвеем Шавло. И Сталин еще не знает, что день 18 апреля 1939 года для него не менее важен, чем 7 ноября семнадцатого…

— Пленка узкая, — сказал Ежов, виновато улыбаясь.

— Знаю, — сказал Сталин. — Среди вас не было Эйзенштейна. — Он улыбнулся по-доброму, чуть лукаво и добавил: — Надо было уже лет пять назад направить его вам в консультанты.

Ежов засмеялся высоким голосом.

Как будто ожидавший, когда Ежов отсмеется, вошел низкий сутулый человек с тяжелым обезьяньим лицом, одетый до странного точно как Сталин. Прижимая к груди, он нес проектор.

— Ставьте на стол, — сказал Сталин.

Человек в сталинском френче вытянул из гнезда длинный шнур со штепселем и оглянулся в поисках розетки.

— Выключите настольную лампу, — велел Сталин.

Подчинившись, человек во френче быстро ушел в приемную и мгновенно вернулся в кабинет, неся в руке длинный белый рулон. Он развернул его, рулон оказался экраном, который он повесил на гвоздь, торчавший из стены слева от Сталина. Матя понял, что в этом кабинете такая процедура не внове. Человек во френче стоял в ожидании.

— Товарищ Алмазов умеет обращаться с аппаратом, — быстро сказал Ежов.

Но человек не уходил. Видно, не принято было доверять проектор чужим. Ежов достал из портфеля пленку, намотанную на бобину.

— Вы свободны, — сказал Сталин. — Если товарищи из госбезопасности все умеют делать сами, дадим им попробовать.

Шавло откровенно рассматривал Сталина. Тот оказался темнолицым, рябым и почти седым, и потому смотреть на него было неловко. Как на известную красавицу, которую ты невзначай застал раздетой, в одном халате, с ненакрашенными губами и незамазанными морщинами. Сталин почувствовал его взгляд и, оторвавшись от наблюдения за тем, как готовят к показу проектор, обернулся к Мате и по-кошачьи уперся в него медовыми зрачками, застыло улыбаясь.