Фишер поднялся в фюзеляж первым и что-то резко сказал Юргену.

Тот возразил. Фишер прошел к пилотской кабине, и до Васильева донесся обрывок сказанной им фразы:

— Как только мы выйдем из зоны опасности, вы дадите радиограмму в Берлин. Я разрешаю вам дать ее открытым текстом. В ответе вам подтвердят мои полномочия — в ином случае можете меня расстрелять.

— Я отвечаю за полет, — упорствовал Юрген.

— Вы отвечаете за то, чтобы самолет долетел до места, а все остальное поручено мне. Я надеялся, что не будет нужды в том, чтобы открываться вам, — все шло по плану, но теперь такая необходимость возникла. И я попрошу, чтобы вы не допускали ни единого выпада или оскорбительного слова против несчастных русских.

— Я буду молчать, — сказал Юрген голосом обиженного школьника.

Остальные уже поднялись в тесную кабину гидроплана, и мужчины втаскивали резиновую лодку. Васильев понял, что Альбина слышала разговор Фишера и Юргена и, возможно, поняла его.

— А вы живете в Германии? — спросила Альбина, заметив, что Васильев наблюдает за ней.

— Давно, — сказал Васильев.

— А Андрей знал вас раньше?

— Немного знал, — сказал Андрей.

Васильев задраил дверь, и пассажиры разместились в ногах Фишера, прижавшись к трубам с горячим воздухом, которые вели от моторов для обогрева и были забраны в решетки, чтобы не обжечься. Они тесно сжались в клубок. Юрген развернул машину, включив на малые обороты один из моторов. Васильев стоял за спиной пилотского кресла, все делали вид, что никакого конфликта не произошло.

Прежде чем самолет начал разбег и заревели, заглушая любой разговор, моторы, Васильев сказал, склонившись к уху Андрея:

— Я думал, что, если она откажется, я заставлю тебя лететь с нами под дулом пистолета.

— Во-первых, не знаю, что бы из этого вышло, — ответил Андрей, — а во-вторых, я почти не сомневался, что смогу ее убедить. Мы теряли все, оставаясь там.

— Вот видишь!

— Не исключено, что мы потеряли все, полетев с вами.

— Исключено! — улыбнулся Васильев, который совсем не был в этом уверен.

К тому моменту, когда, теперь уже справа по курсу, поднялось солнце, они миновали берег океана и пошли вдоль Новой Земли, постепенно сворачивая к западу, пока не достигли Земли Франца-Иосифа, откуда повернули на юг.

Приключений не было, если не считать того, что часа два пришлось лететь вслепую, в неприятной болтанке и Альбина тихо плакала от страха. Андрею тоже было страшно — скрипели и трещали листы металла, из которых был склепан оказавшийся таким ненадежным самолет, но он утешал себя тем, что если Альбина плачет, значит, она оживает. Первый час в облаках машину вел Юрген, потом его сменил Васильев. Юрген сидел на масляном баке, поджав ноги и стараясь никак не приближаться к русским. Ему казалось, что на них обязательно должны водиться насекомые. А на самом деле никаких насекомых на пассажирах не было — Алмазов был поборником гигиены, а в помощниках у него был академик Лобанов и еще два известных профессора-гигиениста. Так что в Испытлаге не найти ни одной вши.

К вечеру небо просветлело. Самолет к тому времени поднялся над облаками — баки его значительно опустели, и потому скорость и потолок машины увеличились. Васильев отдал Альбине свою парку, оставшись в толстом свитере, он сказал, что так ему удобнее меняться с Юргеном местами.

Когда под «Ханной» показался берег Финляндии, Фишер дал в Берлин условную телеграмму. Он запрашивал от имени Юргена как первого пилота, где совершать посадку. Берлин спросил, сколько осталось топлива. Топлива оставалось еще на четыре часа полета. «Ханне» приказали тянуть до Берлина.

Над Балтийским морем «Ханну» встретили истребители сопровождения — в воздух было поднято два звена.

— Тебе нужно подтверждение моих полномочий? — спросил Фишер у Юргена Хорманна. Тот отрицательно покачал головой. Он не был переубежден, но внутренняя дисциплина заставляла подчиняться авторитетам.

Глубокой ночью «Ханна» опустилась на военный аэродром под Берлином. На пустынном поле под теплым весенним дождичком стояло несколько длинных черных машин — и Канарис, и Шелленберг не выдержали — примчались узнать о результатах полета.

Первым из «Ханны», выпустившей шасси и почти касавшейся брюхом бетона, выскочил — легко, будто не чувствовал груза лет, — Карл Фишер. Он был освещен фарами машин. Щурясь, он поднял вверх руку, сжатую в кулак, жестом, схожим с приветствием ротфронтовцев. Тут же из темноты возник Шелленберг и протянул Фишеру руку.

— Вас можно поздравить с успехом, штандартенфюрер? — спросил он.

— Разумеется, — сказал Фишер и обернулся к самолету, чтобы Шелленберг и присоединившийся к нему Канарис не упустили момента, когда вслед за несшим свинцовый ящик Васильевым спустились, щурясь и закрываясь от света, Альбина, за ней Андрей.

— Это подарок выше ожидания, — сказал сразу Канарис.

— Русские? — спросил Шелленберг.

— С того объекта. Чудом остались живы при взрыве, который мы имели честь наблюдать.

Юрген Хорманн вышел последним, как капитан, оставляющий тонущий корабль. Он был собран, мрачен и попытался доложить о выполнении миссии полковнику из разведки Люфтваффе, который тоже оказался среди встречавших, но полковник, не дослушав его, пожал ему руку, обнял и поблагодарил от имени рейхсмаршала, чем несколько утешил.

Черный катафалк был запряжен вороными конями, которые, казалось, понимали, с какой печальной целью они влекут свой груз по лондонским улицам, выступали торжественно и не позволяли себе выгибать шеи и даже глядеть по сторонам. Процессия автомобилей, большей частью дорогих, черных или серебристо-серых, как было модно в ту весну, была длиннее обычных для похорон, даже если хоронили члена палаты общин от консервативной партии. Причиной тому была неожиданность и даже нелепость случившейся катастрофы — молодой и подающий такие надежды Энтони Кроссли разбился на самолете.

От ворот кладбища следом за гробом вытянулась немногочисленная, но внушительная процессия, и в толпе любопытных, стоявшей у ворот, в которые полисмены вежливо, но непреклонно не допускали случайных зрителей, перечисляли известные стране фигуры. Сам премьер-министр Чемберлен не смог прибыть на похороны, его представлял здесь лорд Галифакс, возвышавшийся на голову над грузным, так постаревшим за последние годы Уинстоном Черчиллем, бывшим политиком, бывшим бунтарем и всем надоевшим противником Гитлера. Хоть Мюнхенский договор уже очевидно провалился и не принес мира, хоть даже пронемецкая «Таймс» вынуждена была опубликовать данные опросов Гэллапа, по которым лишь семь процентов англичан считали, что Гитлер остановится в своих захватах после Чехословакии, Черчилль был, и не только с точки зрения Чемберлена, последним человеком, которого можно было допускать к высоким постам и вводить в кабинет. Черчилль — это непредсказуемость, это экстравагантность, это опасность войны с Гитлером, Муссолини. Даже здесь, на кладбище, более иных лояльный к Черчиллю (который как раз вчера позволил себе грубые, просто неприличные для политика выпады против господина Гитлера) лорд Галифакс, очевидный преемник Чемберлена на посту премьера, утверждавший, что союз с коммунистами Сталина предпочтительней потакания фашизму, старался держаться от Черчилля подальше.

А Черчилль мерно вышагивал под мелким дождем, который лил в тот день над всей Европой, начиная от Москвы и кончая Дублином, и нес в себе опасные для людей радиоактивные частицы, о чем никто, кроме нескольких человек в далеком Полярном институте, и не подозревал, был глубоко опечален тем, что именно в момент опасного одиночества, когда никто не хотел его слышать, так нелепо погиб один из немногих друзей и сторонников — молодой, талантливый, полный сил и не лишенный остроумия Энтони, автор известной в определенных кругах Лондона, посвященной Черчиллю поэмы, в которой были и такие строки: