Эта точка лежала в столь безбожном отдалении от всех прочих мест и городов Земли, что угроза, исходившая от нее, казалась абстрактной и ненастоящей.

Фюрер смотрел на карту. Остальные молчали.

Во время всего доклада и популярных разъяснений Канариса о сущности ядерного распада Гитлер казался невозмутимым и ничем не показал своего отношения к событиям. Потом спросил, а что делается по этому вопросу в Германии. Срочно вызванный в рейхсканцелярию Шахт сообщил, что ничего, за исключением теоретических исследований. Канарис уточнил, что это объясняется массовым отъездом физиков из рейха, поскольку большинство из них евреи.

— Понятно, — сказал тогда Гитлер.

— Они оседают во Франции или в Америке.

— Больше в Америке. Это еврейская империя, — сообщил фюрер.

Никто не оспорил этого заявления.

— И в Америке наверняка уже делают такую же бомбу, — сказал Гитлер. Он не спрашивал, он утверждал.

— Мы мобилизовали всю нашу агентуру, — сказал Гиммлер. — Записка о том, кто и где работает над этой проблемой, уже практически готова. Но насколько мы знаем, практических результатов и даже общей государственной программы у американцев пока нет.

— Завтра они узнают о русских, послезавтра примутся за дело, а через три дня всех обгонят. Когда мы можем начать нашу программу?

Фюрер обернулся с этим вопросом к Гиммлеру.

— Мы уже созвали ученых в Берлин. Завтра я встречаюсь с Гейзенбергом. Это мировая величина.

— Правильно, — согласился Гитлер. — Покажите мне еще раз на карте…

Он долго разглядывал точку на карте. Все молчали.

— Любопытно, — сказал он, прослеживая взглядом линию, соединяющую Берлин и Полярный Урал. — Сколько потребуется нашему самолету, чтобы долететь туда и возвратиться обратно? Ты меня слышишь, Герман?

— Это непростой перелет, — ответил Геринг. Он был в новом серо-голубом мундире рейхсмаршала авиации. Воротник был немного туговат, и оттого шея стала красной и щеки тоже потемнели. — Скорее всего это самоубийственный перелет.

— Почему?

— У меня нет самолета, который мог бы долететь до Урала и вернуться.

— А у русских есть! У литовцев, у ничтожных литовцев есть! Все летают чуть ли не вокруг Земли — лишь рейхсмаршал Геринг таких машин не имеет. Тогда вызовите мне из Америки Линдберга — он мне нравится. Славный парень и настоящий ариец. Пусть прилетает со своим самолетом.

— Какую цель вы ставите нам, мой фюрер? — спросил Геринг, будто и не было первоначального отказа.

— Самую простую — долететь до места, сфотографировать с воздуха и благополучно возвратиться! — Фюрер говорил тоном учителя, давно уже разочаровавшегося в своих учениках.

— Это бессмысленно, мой фюрер, — отважно бросился в бой Геринг. — Для того чтобы сфотографировать этот объект, мы должны будем рассчитать полет таким образом, чтобы машина оказалась над объектом днем. А днем не только фотограф видит свою цель, но и цель видит фотографа.

— Пускай его увидят, — сказал Гитлер. — Мне важно, чтобы он вернулся.

— Я сегодня же поговорю с генералом Мильхом, — задумчиво произнес Геринг. — Мне кажется, я нащупал одну идею…

— Я даю тебе время до завтра, Герман, — сказал фюрер. — И учти, что это будет не последний такой полет. — Гитлер обернулся к руководителям разведки: — Вам же я приказываю считать этот проект русских опасностью номер один. Не возражай, Генрих. — Эти слова и жест предназначались для желавшего что-то сказать Гиммлера. — Моя интуиция говорит о том, что именно там, у полюса, и зарождается великое столкновение космических сил. Лед и пламя! Мы должны хранить холод!

Фюрер отпустил всех. Он был озабочен проблемой, представлявшей в его глазах куда большее значение для судеб мира, чем возможная и даже желанная война с большевизмом.

Уже давно было известно о возникновении при манипуляциях с радиоактивными веществами опасного излучения. Оно могло быть смертельным, оно могло быть мгновенным и длительным, как эманации радия, оно могло стать дополнительным фактором бомбы.

Матя не раз напоминал Алмазову, что необходима отдельная биологическая лаборатория, но по каким-то неведомым Мате причинам Алмазов сопротивлялся, утверждая, что этим занимаются в специальном институте. «Наше дело рвануть — а про всякие лучи они понимают лучше нас».

Ничего не добившись от Алмазова, да и не будучи достаточно настойчив, Шавло все же уговорил Александрова выделить для исследований хотя бы двух человек из его лаборатории. У Александрова же не хватало людей, а те, что были, часто болели, потому что Алмазов не соглашался завозить сюда овощи и давать витамины. Академикам — ладно, но просто сотрудникам института, которых несколько сотен, — никогда! «Голодные злее будут». Так что, хоть в шараге и было получше, чем в лагере, люди болели и умирали.

Алмазов, не желая тратить время на радиационную защиту, поступал по глубокому убеждению, что невидимого не существует. Это было частью его стихийного, а затем укрепившегося на полях Гражданской войны атеизма. И уверения Шавло в существовании невидимой опасности он воспринимал как очередную хитрость директора института, желавшего за государственный счет улучшать кормежку своих людей и увеличивать штаты. Даже ссылка на рентгеновские лучи, которые просвечивают человека насквозь, на Алмазова не производила должного впечатления. «Так ты завтра и фотоаппарат объявишь вредным», — сказал он.

Где-то что-то он докладывал, где-то в других институтах НКВД кто-то занимался проблемами радиации, но здесь, в Полярном институте, Шавло с трудом добился согласия своего же подчиненного на дополнительные опыты. Впрочем, Матя подозревал, что и Александров, и Франк отлично осознают опасность радиации, но не хотят рисковать ни собой, ни товарищами. В конце концов Александров сдался и выторговал под этот проект новые валенки к Новому году для всех сотрудников, а также получил и электрика, который был нужен, чтобы по описаниям и привезенным из Германии расчетам сделать счетчик Гейгера — такой, чтобы его можно было носить с собой.

Шавло заглянул в радиационную группу в середине марта. Группа размещалась в подвале, в сырости и холоде — Александров к себе наверх ее не допустил. В узком длинном подвале работала стационарная модель счетчика, на свинцовом столе лежала связанная крыса, на белых циферблатах дрожали стрелки. Сами разработчики стояли за свинцовым экраном, в котором были прорезаны окошки, — через них с помощью своеобразного ухвата связанных крыс отправляли на испытательный стол. В клетках вдоль стены бегали, сидели, лежали, подыхая, другие крысы и морские свинки. На клетках были бирки — степень облучения и дата облучения.

Мате достаточно было увидеть животных, попавших под сильное излучение, чтобы у него засосало под ложечкой от плохого предчувствия.

На следующий день он обманом, чуть ли не силой затащил сюда Алмазова. На Алмазова лаборатория и морские свинки не произвели должного впечатления. Но все же он спросил осунувшегося и побледневшего за последние месяцы Сашу Гуревича:

— Чем можно прикрыться от ваших лучей?

— Рекомендуем свинцовый костюм, — ответил Гуревич.

Хазин, который фотографировал крысу сквозь окошко в свинцовой стенке, обернулся и добавил:

— Нам бы тоже не помешало. По костюму. Хотя спирт тоже помогает.

— Вылечивает? — серьезно спросил Алмазов.

— Забываешься, — ответил легкомысленный Хазин.

Когда они уходили, Алмазов сказал:

— Если морские свинки не нужны, их можно пустить на корм.

Он не сказал — кому, понимай как знаешь, но у Гуревича вырвалось:

— Вы с ума сошли.

Алмазов отметил про себя, что Хазин фотографирует и у него есть аппарат со штативом. Он всегда отмечал и запоминал нужные вещи и полезных или вредных людей. Надо будет во время испытаний взять Хазина с собой — лишний фотограф не помешает.

Об этом он сказал Мате, когда они выбрались из подвала под мартовское — над самым горизонтом — негреющее солнце.