— Мы не намерены пускать партии и правительству пыль в глаза, изобретая еще одну обыкновенную большую бомбу. Вы понимаете?

Ежов послушно кивнул.

— Мы делаем бомбу, в сравнении с которой все бомбы мира не более чем детская игрушка, мы делаем бомбу, которая разнесла к чертовой матери Содом и Гоморру. Мы намерены с ее помощью перевернуть всю историю Земли. И все укоры, которые вы здесь обратили в наш адрес, лишь подтверждают мою правоту.

— Как? — спросил нарком.

— Потому что времена одиноких Давидов с их камешками прошли. Великое дело требует великих усилий.

Это была лучшая речь Матвея Шавло — цитаты из нее достойны были бы украсить его нобелевскую речь.

Матя глубоко вздохнул, и Ежов после недолгой паузы обратился к Алмазову.

— А вы что скажете, Ян Янович? — спросил он.

— Я тут был у вас два месяца назад, — сказал Алмазов. — И оставил список крайне необходимых для строительства материалов и специалистов. Мы, к сожалению, срываем все сроки, установленные партией и правительством, и надежда — только на вас. Простите, но я должен сказать, что прежнее руководство НКВД не смогло осознать масштабы стоящих перед нами задач и мы существовали на голодном пайке.

— И это вы называете голодным пайком?

Ежов ловким и уверенным движением кадровика раскрыл зеленую папку, и Алмазов увидел собственный запрос, оставленный два месяца назад. В списке некоторые строчки были вычеркнуты, другие обведены, на полях стояли галочки и вопросительные знаки.

Увидев этот список, Алмазов понял, что спасен. Если нарком намерен обсуждать с тобой вопросы снабжения, значит, он оставляет твою голову на месте.

Они провели у Ежова еще полчаса, отстаивая свои требования и просьбы, кое-что Ежов был готов решить, кое-что велел согласовать с Вревским. Шавло надеялся провести хоть денек в Москве. Но когда они вышли от Ежова, к нему подошел печального вида майор госбезопасности и сказал:

— Вас ждет машина.

— Зачем? — мгновенно испугался Шавло.

— Чтобы ехать на аэродром.

— Но я хотел встретиться с некоторыми людьми, заглянуть в Ленинку, наконец!

— Людей мы вам пришлем, — сказал майор, будто подслушивал разговор у наркома или заранее знал о его содержании, — а если надо, перевезем и библиотеку Ленина.

«Они не могут оставить меня в Москве. Не хотят рисковать. Ну ладно — жив, почти свободен, и проект не закрыт!» Это уже достижение, ради которого можно и не сходить в Ленинскую библиотеку, куда он, кстати, и не собирался.

Тридцать шестой год закончился быстро — Ежов и на самом деле выполнил многие из обещаний, да и сама реальность Советского Союза помогала Мате — по договоренности с новым замом Ежова Вревским при сортировке арестованных списки физиков и химиков направляли в Полярный институт, и там их проглядывали Шавло и начальники лабораторий. Если встречалось знакомое или известное имя, то человека можно было вытащить на Ножовку, поселить в шараге, чтобы не сгинул. Шавло считал, что делает благородное дело и эти люди должны быть обязаны ему, но странно — никто этой точки зрения не разделял хотя бы потому, что среди ученых института царило убеждение, что все они были арестованы, независимо от статьи, по наводке Матвея Шавло, которому нужны были мозги и руки, чтобы на чужом горбу въехать в рай. Те же, кто так не думал, зная о действительных, часто не имеющих никакого отношения к институту обстоятельствах своего ареста, предпочитали молчать. Шавло догадывался, что его не любят, и знал почему, но тем не менее умело поддерживал в шараге видимость институтских отношений, вплоть до терминологии — там были и заведующие лабораториями, и старшие научные сотрудники, а членкоры и академики получали прибавку к пайке. Этого Матя добился у Алмазова, и тот, посопротивлявшись, оценил тонкость идеи Шавло. Отныне академики получали в месяц дополнительно к норме полкило сахара, десять пачек папирос и еще кое-какую мелочь. Была и система премий — высшей считалась плитка шоколада «Красный Октябрь». Ученые подшучивали над лагерной пародией на Советскую страну, но принимали условия игры как продолжение вольной жизни.

Тридцать седьмой год прошел тревожно — новички рассказывали о творившемся в стране ужасе, об арестах и терроре, о процессах. Шавло уже не мог перетаскивать к себе ученых — Алмазов постановил, что нормы снабжения увеличиваться не будут — хватит тебе института с шестьюстами сотрудниками. Не считая народа на предприятиях, испытательном полигоне и в раскиданных вокруг Ножовки лагпунктах.

Ежов был недоволен ходом дел — Сталин не раз вспоминал о бомбе и поторапливал «железного» наркома. Тот устраивал разносы Алмазову, Алмазов кричал на Шавло, Матя срывался, обвиняя физиков и инженеров в саботаже. Жили на нервах. И тем не менее сложение многих сотен лучших умов мира под плеткой и в направлении указанной плеткой цели, как бы непроизводительно эти умы ни использовались, давало свой результат. Мате и тем из физиков, кто понимал, к чему они стремятся, было ясно: они далеко обогнали коллег в Европе и Америке, потому что нигде работа над бомбой еще не стала практическим проектом.

Летом тридцать восьмого года убежденность в реальности создания бомбы под кодовым именем «Мария» настолько окрепла, что было решено ускорить завершение испытательного стенда, а также развернуть работу над второй бомбой, которую, разумеется, будут звать «Иваном».

Ежов легко выделил из средств НКВД нужные суммы, не согласовывая это с Наркомфином, потому что к тому времени понял, что хозяин, которому он был столь рабски предан, готовится его убить. Сталин шел к этому обычным для себя и понятным для любого сообразительного человека путем — сначала человека, на которого в скором будущем повесят всех собак и уничтожат как виновника всех поражений, начинали теснить в должности… В августе 1938 года первым заместителем к Ежову был назначен Лаврентий Берия, его старый недруг и ненавистник, которого Ежов неоднократно старался сковырнуть, еще когда тот был в Тбилиси, но в этом не преуспел — Берию любил Сталин. Берию Сталин прочил на место Ежова — и ужас перед новой чисткой уже застилал взоры ежовского окружения.

В сентябре Ежов вызвал Алмазова к себе и заявил, что снимает его за саботаж. Алмазов, до которого также долетали дуновения нового холодного ветра, сыграл ва-банк, что его уже не раз спасало. Он сказал, что не оспаривает решения наркома, но проект без него остановится. Шавло не будет и не сможет работать. Дальнейшее зависело от того, насколько разумен Шавло, продаст ли он Алмазова ради сохранения места или поддержит.

Ежов был пьян. Чуть пошатываясь, он протопал на высоких каблучках к двери, открыл ее и крикнул секретарю:

— Телеграмму в Испытлаг. Полярный институт. Матвею Шавло. Переходите подчинение Вревскому. Алмазов арестован как враг народа. Подтвердите. Нарком Ежов.

Алмазов стоял за спиной Ежова, и именно тогда он понял, что Ежов уже не уверен в себе. Еще в прошлом году он не стал бы разыгрывать при подчиненных такой спектакль.

Мате в кабинет телеграмму принес шифровальщик из управления. Телеграмма была секретная, правительственная, шифровальщика сопровождал майор.

Матя думал недолго. Некое подсознательное, животное чувство подсказывало ему, что все это — испытание. К тому же Алмазов был величиной известной и чаще всего управляемой. Новый шеф мог подмять Шавло и уничтожить проект. Матя и Алмазов вместе уже шесть лет. И Матя написал на бланке, который положил на стол майор:

«Снятие Алмазова срывает работы на строительстве. Прошу освободить меня от должности и направить на любой участок, где я могу принести пользу Родине. Директор Полярного института Шавло».

Алмазов ждал в приемной Ежова, когда принесли телеграмму от Шавло. Ежов вызвал к себе Алмазова и, не показав ему телеграмму, закричал:

— Мать твою! Если к Октябрьским не испытаете — оба пойдете под расстрел. Хватит!

Алмазов улетел обратно на Ножовку.

Ежов имел беседу со Сталиным. Тот был предупредителен и добродушен, что было опасным сигналом.