Ах, насколько лучше быть преследователем, особенно в темноте, в доме, полном лестниц, дверей, переходов и тупиков! Ведь ты смотришь перед собой, ты все время видишь свою жертву, ты соизмеряешь свои усилия и скорость с усилиями жертвы. Тебе не надо ломать голову над проблемой — прятаться или бежать? За тебя решает несчастный кролик. А каково жертве! Лидочка не могла даже обернуться, чтобы посмотреть, кто за ней гонится и быстро ли он ее настигает.

Как бы уже почувствовав прикосновение когтей убийцы к горлу, к волосам, Лидочка помчалась вперед, выскочила к темной парадной лестнице, пробежала по узкому коридорчику, что вел в южный жилой флигель. Она бежала без опасения наткнуться на что-нибудь и упасть, потому что слева от нее тянулся ряд широких окон, пропускавших внутрь видимость ночного света, который складывался из явлений, неспособных светить, но тем не менее вкупе создававших то ночное освещение, которое так способствует появлению привидений.

Сзади, но уже на большом расстоянии — кролик обретает способность определять расстояния до смертельной опасности — грохнула — вдребезги — фаянсовая ваза, такая большая, что Трубецкие ее не смогли вывезти, а крестьяне и реквизиторы — украсть. Грохот прокатился по всему дому, и в значительной степени из-за этого столкновения замедлилась резвость убийцы. Скорее всего это и спасло Лидочку.

Она достигла конца коридора и тут же поняла, куда она бежит!

Направо, теперь налево… в маленький коридорчик — и вот белая дверь. Добежав, Лидочка, чуть не падая, хотела постучать в нее, но дверь сама открылась ей навстречу.

В комнате горел свет — лампа на большом письменном столе. И хоть свет ее был закрыт от глаз круглым зеленым абажуром, Лидочка зажмурилась — так это было ярко.

Не успев погасить скорость бега, она уткнулась носом, ударилась ладонями, чуть не сшибла с ног Александрийского, который стоял недалеко от двери, открыв ее навстречу бегущим Лидочкиным шагам, будто был уверен, что Лидочка бежит именно к нему и нуждается в его помощи и защите.

Александрийский отступил на шаг под ударом Лидочки, но удержался и даже смог обнять ее за плечи, защищая и останавливая. За это мгновение Лидочка уже поняла, что ей надо делать, — она вырвалась из рук Александрийского и обернулась к открытой двери, ожидая, что там появится лицо убийцы. За дверью была лишь темнота. Лидочка захлопнула дверь.

— Скорее! — прохрипела она, потому что от напряжения не могла говорить иначе. — Заприте! Он там!

— Лидочка, — сказал Александрийский, он уже стоял рядом, отстраняя ее от двери, — успокойтесь, ничего не случилось, садитесь!

— Нет, заприте, заприте! Вы ничего не понимаете!

— Ничего не понимаю? Совершенно точно, — согласился Александрийский, по-вольтеровски улыбаясь. — Но польщен таким поздним, а вернее, ранним визитом.

Лидочка замерла. Прислушалась.

Никто в дверь не ломился.

— Что случилось? — спросил Александрийский. — На вас лица нет. — Тут он увидел, что Лидочка босая. — Сейчас же идите на ковер! Вы же простудитесь!

— Вы ничего не понимаете!

— Всему следует искать самые элементарные объяснения. Я бы сказал, что некто очень страшный попытался войти к вам в комнату и посягнул на вашу девичью честь.

Александрийский продолжал улыбаться, и Лидочке стало противно, что по ее виду можно подумать такое. «Он, наверное, думает, что я сама кого-то пригласила, а потом испугалась. Он же старый, ему все кажется смешным…»

— Вы ничего не понимаете! — сказала еще раз Лидочка и перешла на ковер — на ковре ступням было теплее.

— Куда уж мне, — сказал Александрийский. — Я бы пожертвовал вам мои шлепанцы, но они, к сожалению, на мне.

— Он ее убил! — сказала Лидочка. — Понимаете, он ее убил, а потом хотел убить меня, потому что я видела.

— Что видела? — спросил Александрийский.

— Марта ушла, я одна была, я думала, что это Марта вернулась, а это она лежит, вернее, сидит на полу…

Рассказывая, Лидочка понимала, что Александрийский ей верит или почти верит, но, даже веря ей, слушает это как историю, приключившуюся с молоденькой девчушкой, у которой действительность и ночное воображение настолько перепутаны, что она и сама не знает, где же проходит грань между ними.

— Вы уверены? — сказал он, когда Лидочка в нескольких сбивчивых фразах рассказала о том, как нашла Полину и как потом за ней гнался убийца. — Вы уверены, что эта женщина была мертва? И тем более убита?

— Но я же ее трогала!

— Вы трогали ее в темноте? Не зажигая света?

— Я видела — у нее глаза были открыты…

— И вы ни разу не видели вашего преследователя?

— Я слышала. Этого достаточно. Я ничего не придумываю! Да он же вазу в коридоре свалил!

— Это не вы?

— Это он, честное слово — он.

— Этот грохот и заставил меня подняться, — сказал Александрийский. — Я сидел работал — не спалось. — Он показал на бумаги, разложенные на столе под лампой. — И тут услышал страшный грохот… потом появились вы! И знаете… — Улыбка, не исчезнув с лица, вдруг стала смущенной, может быть, неверное тусклое освещение в комнате было тому виной. — Такая тишина и пустота, словно уже наступил конец света. Я его ждал чуть позже… И вдруг — грохот, топот, и влетаете вы, как летучих конников отряд. И жизнь вернулась, но не успел я обрадоваться этому, как обнаруживается, что и вы — черный посланец, дурной гонец, таким еще не так давно отрубали головы… Не сердитесь, милая Лида, сейчас я отправлюсь вместе с вами, мы поднимемся и обнаружим, что никакой Полины в вашей комнате нет, что вам все померещилось.

— Вы так говорите, будто я ребенок, а людей не убивают.

— Людей у нас убивают. И слишком много, и, боюсь, будут убивать еще больше. Но не так, Лида, а по правилам убийства. Книга убийств именуется у нас Уголовным кодексом, а сами основания для убийств — статьями.

Александрийский запахнул халат и сказал:

— Вам придется взять мои ботинки. У меня небольшая ступня. Я бы пожаловал вам шлепанцы, но для меня надевание ботинок — операция сложная и длительная: я с трудом нагибаюсь. А шлепанцы уже на ногах.

Лидочка послушно надела ботинки. Они были удобно разношены, хоть и велики. Время двигалось медленно — профессор все никак не мог завязать пояс. Лидочка смотрела на его длинные, тонкие, распухшие в суставах пальцы — как они неуверенно двигались. И она поняла, что профессор был старым и больным человеком.

— Пойдем, покажите мне сцену преступления, как говорит моя старая подруга Агата Кристи, не знакомы?

— Нет, я не слышала о такой подруге. — Зачем он говорит о каких-то подругах?

— Разумеется, мы должны были первым делом позвонить в Скотленд-Ярд, — продолжал Александрийский, направляясь наконец к двери. Халат у него был темно-вишневый, бархатный, чуть вытертый на локтях, с отложным бархатным воротником — дореволюционное создание, похожий был у Лидочкиного папы. — Но у меня в комнате нет телефона, а в Москве нет Скотленд-Ярда. Впрочем, если вы правы, мы позвоним в МУР из докторского кабинета, и с рассветом примчатся бравые милиционеры. Сколько сейчас времени?

Лидочка поглядела на свое запястье — часов не было, часы остались в комнате. Александрийский заметил это движение и сказал:

— Двадцать минут седьмого.

— Как? Уже утро? — Внутренние Лидочкины часы уверяли ее, что вокруг глубокая ночь.

— Утро больших приключений.

— Павел Андреевич, вы мне совсем не верите?

— Нет, не совсем. Вы ничего не изобрели.

— Но ошиблась?

— Возможно.

Александрийский открыл дверь, пропуская Лидочку вперед. Она услышала, как нервно и мелко он дышит. Как же он будет подниматься на второй этаж?

Лидочка замешкалась — ей не хотелось вновь оказываться в коридоре, но тут она услышала голоса — в коридоре разговаривали, — слов не разберешь, но по тону слышно было, что разговор идет относительно спокойный, без крика. И все страхи сразу испарились — Лида смело пошла вперед. Александрийский последовал за ней.