Андрей проснулся в ужасе.
Он отлежал руку — сердце болело — сон еще не кончался — не хотел кончаться — одеяло казалось еще крышкой гроба, но Андрей уже знал, что находится во власти кошмара, — еще чуть-чуть, и он вернется к нормальной жизни, в которой не обнимаются со скелетами.
За окном хлестал ливень — точно такой же, как во сне, фонарь на улице болтался, закидывая порой обрывки света в комнату. Сама гостиница была темная и тихая, будто постояльцы ее лежали, боясь высунуть нос из-под одеяла, и ждали, когда успокоится стихия.
Как приятно было понять, что в самом деле не надо вылезать под дождь, — все тихо, нормально, чудес в жизни все-таки не бывает. А если и бывают, то нас это не касается. А где ты был три года, Андрей Берестов, где ты гулял? Это ли не чудо? Нет, это какое-то научное достижение — наука в наши дни научилась многим вещам, которые еще вчера представлялись людям чудесными: можно передать звук через море — это называется радиотелеграф, можно записать звук на черном кружочке, который именуется граммофонной пластинкой, можно увидеть на белом полотне туманные движущиеся картины, можно сесть в повозку без лошади, и она повезет тебя, или в металлическую птицу, которая поднимет тебя в небо. Твой отец в молодости и не подозревал об этих удивительных изобретениях, которые стали обыденностью XX века. Возможно ли человечеству двигаться и далее по пути фантастики? Да, сказал себе Андрей, даже если разум отказывается верить в это. Еще вчера они с Митиным обсуждали новые машины, созданные англичанами и названные лоханками — танками. Здесь, на трапезундском театре, их не было, но на Западном фронте такими бронированными чудовищами уже обзавелись все армии. Теперь можно представить себе войну грядущего! Войну середины XX века, когда в небо будут подниматься целые эскадрильи военных самолетов и поливать пулями и снарядами мирные села и города, а громадные цеппелины будут сбрасывать на них громадные бомбы.
Андрей мысленно содрогнулся, представляя, куда может завести людей наука, поставленная на службу смерти. Однако он надеялся на то, что человечество, наученное горьким опытом мировой войны, не захочет повторять ошибки в удесятеренном масштабе. Ведь должен быть прогресс, о котором пишут философы!
Впрочем, Андрей повернулся на правый бок, — мы до этого не доживем, как говорила тетя Мария… И тут же Андрей замер от понимания, что из всех людей на Земле он может дожить до любой самой страшной войны будущего, если таковая случится, — потому что он пловец в реке времени.
Ночью все воспоминания выглядят резче, красочнее и живее; ничто — ни звук, ни свет — не отвлекает тебя от них. И ты видишь кабинет Сергея Серафимовича — но не тот мертвый кабинет, где ты в последний раз увидел отчима, а кабинет еще довоенный, по которому отчим разгуливает, жестикулируя и разгорячась от собственных слов. И предсказывает грядущую войну. Она была близка, уже на пороге, но поверить в нее невозможно…
Андрей заснул и проснулся, когда уже рассвело. За окном сверкало свежее, отмытое за ночь солнце и било прямо в глаза — конечно же, вчера вечером Андрей не опустил жалюзи.
Андрей вскочил, быстро умылся — вода шла из крана! — сбежал вниз, в кофейню. Мостовая была очищена от пыли, воздух свежий, прозрачный. И люди на улицах какие-то посвежевшие, звонкие, на крытом рынке, которым Андрей пробежал к цитадели, — веселый утренний говор тысяч людей. Но Андрею показалось, что шум стихал, когда он приближался, и вновь, после короткой паузы, возникал за спиной. Будто люди замирали и шептали: «Вот он, тот самый молодой талантливый археолог, который отыскал гробницу первого императора Трапезунда!»
Только уже пробежав рынок, Андрей сообразил, что этичнее было бы постучать Авдееву и подождать его — чтобы прийти на площадку вместе. Но тут же Андрей успокоил себя тем, что все равно лавры открывателя гробницы достанутся профессору Авдееву. Андрей лишь помогает ему.
Было еще рано, цитадель должна была лишь пробуждаться — большие армейские фуры, что приехали с позиции за снарядами и патронами, за продуктами и бинтами на склады, лишь выстраивались к недавно открывшимся воротам и дверям различных складов. Возчики и присланные сопровождать груз солдаты собирались кучками, обсуждая новости на фронте и в тылу.
Перед башней стояла группа военных — они глядели в дверь, и Андрей понял, что центр их внимания — гробница, которую сегодня будут вскрывать.
Андрей подошел к группе людей, скрывавшей ход в башню. Люди негромко переговаривались, но в тоне голосов Андрею что-то не понравилось. Он стал проталкиваться, и его сначала не пускали, а потом, узнав в лицо, расступались.
Внутри башни стоял комендант и несколько офицеров — внизу, в яме, — греки-землекопы, так и не раздевшиеся для работы и не разобравшие инструменты.
Причина заминки стала понятна Андрею с первого взгляда.
Ночью кто-то вскрыл гробницу, сдвинул ее мраморную крышку, которая валялась рядом. Треснув пополам, точно как во сне Андрея. Внутри узкого мраморного гроба лежал полуразвалившийся костяк мужчины в разорванной, полуистлевшей черной ткани.
Ночью кто-то ограбил гробницу первого императора Трапезунда.
* * *
Грабителям помог ливень. Когда солдатам, охранявшим раскоп, стало невмочь стоять под ливнем в башне, у которой не было крыши, они перебежали в дежурное помещение — шагах в ста от башни. Они были глубоко убеждены, что ни одна живая душа не может в такой ливень выбраться из дому.
Следы ограбления были обнаружены лишь при смене караула, час назад. Никто не захотел брать на себя ответственность и вызывать профессора, военные ограничились тем, что глазели на учиненный разгром и рассуждали, что могло быть в саркофаге.
Появление Андрея внесло определенное облегчение. Это был выход из положения, который пришел сам по себе.
Андрей смотрел на разоренную гробницу и проклинал себя за то, что не послушался вещего сна — не пошел ночью защитить гробницу, — именно он, Андрей, виноват во всем…
Он спрыгнул вниз. Сверху на него глядели офицеры.
Еще вечером было не поздно — надо же было понимать, что кто-нибудь обязательно попытается открыть саркофаг в поисках сокровищ. Надо было самому остаться там — всего одна ночь! Больше ему никогда в жизни не отыскать подобной гробницы… Вот так гибнет дело жизни из-за минуты лени или небрежения!
Преступником мог быть любой, понимал Андрей. И греки-землекопы, и сами солдаты, соблазнившиеся рассказом о богатствах царской могилы, и люди Аспасии — а почему бы и нет? Это могли быть турки из банды Гюндюза — каждый считал себя достойным клада.
Андрей присел перед разворошенной гробницей. Он старался понять, что здесь могло быть вчера. Андрей увидел, что кости правой руки разбросаны, рассыпаны, тогда как кисть левой руки лежит неповрежденной. Значит, и в этом сон был вещим… но зачем отламывать пальцы? Конечно же — на пальцах правой руки были перстни, и вместо того, чтобы аккуратно поднять их, ночной грабитель в темноте, под дождем, помогая себе фонариком, тащил то, что блестело, отбрасывая ненужное, — даже если это были останки императора.
Череп лежит на боку, в одном месте он проломлен — на черепе должна была быть диадема — царский венец, который так мечтал увидеть профессор Успенский.
В яму спрыгнул Иван Иванович.
— Я чувствую себя полным идиотом, — сказал он. — Даже ребенок бы догадался, что ночью кто-нибудь шустрый обязательно полезет в гроб за сокровищами. Жалко… очень жалко.
Иван Иванович присмотрелся к разгрому, присвистнул.
— Мы упустили великий шанс, коллега, — сказал он.
— Знаю, — согласился Андрей.
— Всегда дослушивай, что говорят старшие, — сказал крестьянский сын, — мы упустили с тобой шанс прославить на весь мир профессора Авдеева. Вскоре нам предстоит стать зрителями сцены под названием «Крушение великой мечты».
— Ты циник, Иван.
— Жизнь приучила. Но в этом есть справедливость. Гробницу должен был открыть мой Успенский. А теперь — никто.
