— А госпожа Яйблочко очень добрая, она его не бьет. Я сначала плакала, но мне сказали, что тогда меня увезут.
— Когда мы их вышибем к чертовой матери, — сказал я, — первым делом мы вернем тебе твоего малыша.
— Не надо! Не думай так, это опасно!
— Неужели и я таким был?
— Каким?
Я погладил ее по плечу, отвел в сторону тяжелые пряди волос.
— Не смей меня трогать!
— Я сейчас уйду, не бойся.
— Я буду кричать! Не смей меня хватать! Ты грязный. От тебя плохо пахнет!
Голос ее опасно повысился — она не контролировала свой страх передо мной, страх завитой болонки перед дворовым псом.
— Уйди, уйди, уйди!
Я с горечью начал отходить от нее, понимая, что она уже подняла тревогу. У спонсоров удивительный слух — нам бы такой!
Первым появился подросший жабеныш. В гневе или страхе спонсоры движутся со скоростью пантеры.
Он пронесся над газоном как черное ядро, выпущенное из гигантской пушки.
Я его хоть и не видел, но все же успел отшатнуться.
Не успев затормозить, жабеныш врезался в стену, и хоть та была из монолитного бетона, мне показалось, что дом пошатнулся.
Пока жабеныш разворачивался, я кинулся в кусты и замер там.
Отворилась дверь. Мой приемный отец, господин Яйблочко, который, впрочем, никогда меня не любил, потому что не любил ничего, не покрытого зеленой чешуей, обозначился на пороге. По тусклому блеску в его лапе я догадался, что папаша вышел на прогулку хорошо вооруженный. Ну и идиот сентиментальный, сказал я себе. Встретился, называется, со своей легкомысленной юностью.
Спонсоры замерли. Один, воткнувшись лбом в стену, второй на пороге. Они ждали, не вздохну ли я, не шевельнусь ли, чтобы кончить на этом мои дни.
Я не шевелился, не чихал и не дышал. К такой жизни я привык. И все бы обошлось, если бы не догадливый жабеныш, который громадой повернулся к Инночке и, медленно наступая на нее, потребовал:
— Где? Где он? Говори! Говори, не молчи, будешь наказана!
В романах верная возлюбленная стискивает белоснежные зубки и молчит под пытками.
— Он в кустах! Он там! — завопила Инна. — Он хотел на меня, он хотел меня… скорей, я его боюсь!
Ой, как она перепугалась! И в ненависти ко мне она была искренна, потому что хотела угодить хозяевам и спасти свои свидания с сыном.
Я увидел, что папаша Яйблочко переводит рычажок на стволе с прицельного на бой по площади — он намеревался выжечь кусты вместе со мной, и никто ему не противился.
Еще секунда, и мне будет поздно спасаться…
На четвереньках, как гончая, я кинулся в просвет вдоль живой изгороди.
Вечер озарился ослепительным зеленым светом выстрела.
Конус убийственного света устремился к звездам, сжигая на своем пути все, что могло двигаться и дышать, — бабочек, птиц, комаров… Затем последовал глухой тяжелый удар. Силуэт спонсора исчез…
От начавшейся сзади суматохи я умчался и лишь за свалкой, в бурьяне, приостановившись… чтобы осмотреться, задумался — а почему папаша стрелял не в меня, а в небо? Спонсоры таких ошибок не допускают.
Рядом звякнула пустая консервная банка.
— Кто? — одними губами спросил я.
— Я, — сказал ползун. — Чудом ушли.
— Это ты был?
— Мне скучно стало, я за тобой пошел. Я успел ему ноги заплести и дернул. Ничего?
Ползун страшно силен, в чем-то он даже мог бы поспорить со спонсором.
— Славно, — сказал я.
Я лежал без сил.
— Пора уходить, — сказал ползун. — Они будут прочесывать окрестности.
— Одну минутку.
Я сел. Голова еще кружилась — видно, я бежал оттуда куда быстрее, чем возможно для обыкновенного человека.
— Славная девчонка, — сказал я. — И мальчика любит.
— Когда-нибудь расскажешь, — сказал ползун. — Меня всегда удивляют ваши человеческие обычаи.
Мы почувствовали себя в безопасности, отойдя от городка километров на пять.
Мы передохнули, выйдя к бывшему шоссе. Его асфальт долго сопротивлялся растительности, но все же сдался, пошел трещинами, ямами, в которые проникали трава и кусты, в провалах поднялись деревья. Но на некоторых участках асфальт еще держался, и по шоссе идти было легче, чем по девственному лесу.
Еще через час мы оказались у реки. Через нее был перекинут железный мост, но его средние пролеты провалились, и перебраться по нему оказалось невозможно.
— Можно переплыть, держась за бревно, — сказал я. — Видишь, лежит на берегу?
Ползун не ответил.
Я обернулся. Он медленно полз по шоссе, отстав от меня метров на сто.
— Ты что? — спросил я. — Устал?
Ползун не ответил. Он мерно полз, подтягивая хвост к передним лапам и поднимая среднюю часть туловища. Большие глаза смотрели вперед. Бурая щетина на спине стояла дыбом.
Отнеся его молчание к плохому воспитанию на кондитерской фабрике, я стал спускаться к бревну. Но с полпути обернулся к ползуну и спросил:
— Слушай, я так и не знаю, ты за бревно держаться сможешь?
Я почти не сомневался в утвердительном ответе — ведь мы вместе пробирались в башню, цепляясь за веревку, протянутую Сенечкой. Правда, шрамы от того путешествия остались до сих пор.
— Постой, — сказал ползун. Голос его прозвучал странно.
Я хотел уж было подняться к нему, но ползун сам скатился ко мне.
— Что с тобой?
— Мне… трудно, — сказал он. — Трудно идти!
Эти слова меня огорчили — значит, придется искать плот или что-то достаточно надежное, чтобы перевозить его.
Ползун бессильно вытянулся у моих ног, и вдруг я с ужасом увидел, что щетина на его спине частично выпала. Я провел ладонью по спине ползуна — жесткие стебли щетины легко отламывались и падали на берег. Я понял, что это более всего похоже на радиационное облучение — об этом я знал еще от Яйблочков. Они всегда боялись радиационного облучения. Госпожа Яйблочко говорила мне:
— Вот попадешь под облучение, все волосы у тебя вылезут.
— Ползун, — спросил я, — тебе плохо?.
— Ничего, — сказал тот с натугой. — Только помоги мне добраться до штаба. Не бросай меня.
— Чепуху говоришь, — сказал я. — Зачем мне тебя бросать?
— Я не могу идти…
— Лежи, — сказал я, — лежи и не болей, а я поищу на чем перебраться.
Но перебираться было не на чем. Ежу ясно, что не на чем. Бревно? Может быть, если я отойду подальше, за поворот, найду еще одно? Хотя корабля из этого все равно не построишь.
А веревка? У меня нет веревки!
— Делать нечего, — сказал я. — Придется тебе проехать верхом на бревне.
— Что ты сказал? — он с трудом понимал меня.
— Я поплыву за бревном, а ты влезешь на него, упрешься когтями и будешь держаться. А я буду толкать. Ясно?
— Ясно, — сказал ползун. — Ты не бросай меня…
— Ползи вниз.
Он старался ползти, но ничего не получалось, словно внутрь его вставили штырь, который не позволял ползуну согнуться.
Пришлось мне обнять его, оторвать от земли и тащить вниз. Проще было бы, конечно, скатить его, как колоду, но я боялся повредить ему какой-нибудь орган.
Я положил его на песок у воды. Потом разулся, сунул башмаки в заплечный мешок, туда же — рубаху. Затянул торбу потуже.
— Ты меня слышишь? — спросил я ползуна.
— Да, — откликнулся тот.
Я попробовал, насколько легко бревно оторвется от берега. К счастью, оно неглубоко вошло в песок. Я поднял ползуна и положил его вдоль бревна.
— Теперь держись! — приказал я ему.
Он меня услышал — его когти вытянулись до отказа и вцепились в кору.
— Терпи, — сказал я.
Дно было крутое.
Я толкнул бревно вперед и шагнул за ним. Но не рассчитал, насколько круто оно уходит вниз — шаг, и я не достал до дна! Я выпустил конец бревна и ухнул с головой, в глубину.
Когда вынырнул, то увидел, что бревно довольно быстро уплывает от меня и медленно поворачивается вокруг оси, так что ползун уже не сверху, а сбоку — вот-вот коснется воды.
— Тим! — услышал я испуганный голос ползуна.
Я никуда не годный пловец, но тут с такой силой забил руками по воде, что догнал бревно раньше, чем оно успело окунуть ползуна в воду.