За месяцы, прошедшие со дня бегства от господ Яйблочко, я все более убеждался в том, что я — раб в своем собственном доме. И все вокруг рабы, которых можно продать, купить и убить и, как я сегодня узнал, лишить детства и человеческого облика потому, что это нужно зеленым жабам с блестящими медвежьими глазками. И я не знаю, почему царит такая несправедливость, и никто не смог мне пока ответить на этот вопрос, потому что людей, лишенных знаний, лишили и памяти о своем прошлом.

Но слушая восторженную речь Автандила о том, что они приступили к созданию аммиакодышащего человека, я понял, что постараюсь как можно больше узнать правды от Сийнико. Правда, для этого надо, чтобы он захотел что-то рассказать. Но я подозревал, что он мне расскажет больше, чем любому другому человеку, потому что я отличаюсь от прочих людей. Я убил спонсора! И я знал язык спонсоров…

Я сказал, что мне нужно погулять, и покинул лабораторию. Меня не задерживали. Я вышел на газон и стал медленно прогуливаться по дорожкам, поглядывая на многочисленных детей, которые в большинстве были самыми обыкновенными здоровыми малышами, правда, как мне уже сказала Людмила, в последние годы в них стали имплантировать парализующее устройство — если такой любимец вдруг взбесился и набросится на хозяина, тот может его немедленно обезвредить.

К счастью, когда я покидал питомник, эта идея еще не пришла в умную рабскую голову какого-нибудь Автандила или Людмилы.

Арсений увидел меня издали и, бросив возиться в песочнице, побежал ко мне.

— Дядя! — кричал он. — Дядя! Что я вам скажу!

Когда он подбежал ко мне, я сказал:

— Меня зовут Ланселотом, рыцарем Ланселотом.

— Лотом, — сказал мальчик. Ему, видно, трудно было запомнить такое длинное имя.

— Ну и что ты хотел мне рассказать?

— Я слышал, дядя Лот, как поварихи на кухне говорили, что ты ревизор. Что ты можешь кого хочешь ликвидировать или отправить на живодерню. Это так?

Я решил не развеивать слухов, выгодных в первую очередь мне самому.

— Ну, поварихи, конечно, преувеличивают…

Арсений неожиданно зарыдал.

— Что с тобой? — Я присел перед ним на корточки. Он закрыл лицо перепончатыми ручками, как двумя маленькими веерами.

— Ты меня отправишь на живодерню? — спросил он сквозь рыдая.

— С чего ты решил?

— Мне уже говорили — я переросток!

— Ты? А сколько тебе лет?

— Мне девять лет, — сказал Арсений.

— Не может быть! — Я видел перед собой трехлетнего малыша.

— Меня придумали, — сказал он. — Меня придумали, чтобы я не менялся. Но госпожа Ливийко сказала, что ей не нужен вечный младенец. Она хотела, чтобы я рос и нырял… как настоящий!

Он еще долго говорил, стараясь донести до моего разумения, что он не виноват, что он хороший, что он сам хотел бы расти, но ничего не получается, даже когда он много кушает. И вот теперь, когда выяснилось, что его никто не хочет брать, Сеня решил, что не сегодня-завтра его уберут. Как убирали других уродцев, которые никому не пригодились.

Я погладил его по мягким волосам и постарался утешить, уверить в том, что никаких злобных умыслов я против него не таю и буду с ним дружить.

Успокоившись, малыш убежал, я отправился в свою конуру. Я понял, что намерен одеться и что одежда станет для меня знаменем независимости. Если спонсор захочет меня убить, — он волен это сделать. Но я умру одетым. И как ни смешным и наивным это выглядит, я утешился таким решением.

Но одеться мне не удалось, потому что перед дверью в тени меня поджидали две поварихи. Одну я уже встречал — это была толстая засаленная женщина, вторая, худая и малохольная, была мне незнакома.

— Мы вам хотим сказать, — драматическим шепотом сообщила засаленная повариха, — что закладку мяса производит завпроизводством. Так что если выход заниженный, то с него и спрашивайте.

— Какое еще мясо?

Перебивая друг дружку, они начали сбивчиво и трусливо обвинять в воровстве своего начальника, надеясь с моей помощью восстановить справедливость. Я потерял еще минут десять, прежде чем отделался от визитеров, сохранив в них убеждение в моей тайной значимости.

Когда поварихи с их пустыми жалобами громко ушли, я понял, что не знаю, как войти в дом Сийнико. Для любимца, разумеется, не бывает ключей и закрытых дверей. Он входит куда хочет и когда хочет. Если хозяину это не нравится, он волен выпороть любимца. Но любимец в отличие от человека никогда ничего не украдет — хотя бы потому, что он голый.

Дверь в дом спонсора была заперта. Мне не оставалось ничего, как ждать его возвращения. По старой любимцевой привычке я свернулся колечком на половике у двери и задремал. И никого этим в питомнике не удивил — любимцы всегда спят, где хотят и когда хотят. Так что, засыпая, я понял, как приятно вернуться в шкуру домашнего животного, не звучит сирена, не звенит колокольчик, никто не зовет тебя строиться, соревноваться, биться на мечах или разгружать ползунов.

Я спал, но, как положено, держал одно ухо востро, чтобы на меня не наступили. Поэтому, когда нечто крупное закрыло свет солнца, я решил, что вернулся спонсор, и вскочил. Но это был не спонсор. Это был мальчик Арсений, но на этот раз он стоял не один — он держал за руку странное существо — обнаженную девушку ростом под два метра, коротко остриженную и, если бы не преувеличенные размеры и страшная худоба, — привлекательную.

— Мы тебя разбудили, — сказал Арсений, констатируя факт, но не чувствуя в том вины. — Ты вставай. Я Леонору привел.

Громадная девица поклонилась мне — видно, Сеня уже наговорил ей с три короба о моей значимости.

— Очень рад, — сказал я раздраженно, потому что не люблю, когда меня будят. — Что у вас случилось?

— Ланселот, — сказал Сеня, — надо помочь Леоноре. Она скоро помрет.

— Помру, — согласилась Леонора. — Наверное, скоро.

— На живодерню грозятся отправить? — спросил я.

Я сразу догадался, что она — плод неудачного эксперимента господ проектантов. Теперь, когда она выросла и оказалась никому не нужна…

— Зачем на живодерню? — удивился Арсений. — Она еще пригодится. Только кормят ее по общим нормам, а Леонора растет. Вот и голодает. Я ей вчера половину своей каши отдал.

— Так скажите, попросите добавки, — сказал я.

Девица покраснела. Я не осмеливался подняться — потому что, когда разговариваешь с гигантом лежа, остается надежда, что и ты немного гигант. Как только встанешь, — иллюзии развеются.

— Они не дают. Они все себе берут, — пожаловалась она. — И они сказали, что если я пожалуюсь госпоже Людмиле или господину спонсору, меня вообще кормить перестанут.

— Но здесь же есть воспитатели, врачи…

— Они тоже воруют, — сообщил Арсений. — Тут все воруют. Но нам, маленьким, не страшно, а некоторым страшно. А Леоноре совсем плохо. Ты пригрози им, чтобы давали кушать.

— Поговорю, — сказал я.

Леонора ушла первой. У нее была такая худая спина, что лопатки норовили продрать кожу.

Я вышел на лужайку и поглядел на солнце. Пятый час.

— Эй! — крикнул я вслед Арсению. — А когда обед?

— Позвонят, — сказал Арсений.

Я уселся на лужайку — никого близко не было, над питомником царили мир и благодать. Тишина нарушалась лишь курлыканьем улетающих к югу журавлей, порывом ветра, закачавшим вершины старых дубов, да отдаленным детским смехом.

Я понимал, что ничего не знаю. Пока я был любимцем, это меня не беспокоило — рядом существовала госпожа Яйблочко, которая все знала и за себя и за меня. Когда я убежал, судьба моя двигалась такими зигзагами, что мне некогда было задуматься — только бы выжить. А задумываться я начал в школе гладиаторов, хотя и там я был очень занят. Когда добирался до койки, сразу засыпал, да и собеседники мои были не очень умными людьми и мало знали о том, что происходит за пределами комнаты, школы или стадиона. Все они принимали существующий порядок вещей как обязательный, и никто не намеревается его изменить. А каков этот порядок? — размышлял я.