Я убийцей не был, так что вывел пленного за кромку поля, и к нему подбежал помощник судьи, а я вернулся в бой, чувствуя гордость за то, что помог моей команде, и радость, что получу полсотни премию.

Правда, больше мне сражаться не пришлось, потому что стычка юниоров закончилась, и в дело вступили всадники. Поднялась пыль, слышны были крики, ржание коней и стоны, звенели мечи, и ударялись о щиты копья. Я знал уже, что ярость боя и стремительность движений — свидетельство лишь хорошей подготовки команд. Вернее всего, в первом тайме убит никто не будет. А во втором тайме, в общем бою, затопчут или искалечат кого-нибудь из нас, юниоров. Так что я даже кинул исподтишка завистливый взгляд на плененного мною белого негра — тот сидел на корточках на беговой дорожке, и вид у него был расстроенный. Еще бы, подумал я, в школе тебя жестоко накажут — не подводи команду!

Для него этот бой кончился.

Я тогда вдруг понял то, о чем ранее не задумывался, — оказывается, я не люблю сражаться, махать мечом и убивать других людей. Глупое, звериное занятие! Никогда мне не стать настоящим гладиатором и ветераном — как бы я ни старался. С каждым днем мне отвратительнее срубать на учениях мечом соломенные головы чучел или часами фехтовать «с тенью».

Но долго раздумывать мне не пришлось, потому что прибежал Фельдшер с ведром воды, надо было напоить воинов — я должен был прикрывать безоружного Фельдшера от случайного удара.

Увидев нас, ветераны выходили из боя, протягивали, не вылезая из седла, руки — Фельдшер наливал в кружку воды с солью, всадники пили, я же смотрел, чтобы на них кто-нибудь неожиданно не напал.

Обошлось. Белым неграм тоже хотелось пить, и получился, как это часто бывает в трудном бою, незапланированный тайм-аут. Никто из зрителей не рассердился — там, на трибунах, тоже разносили квас, а также напитки для спонсоров.

До перерыва бой шел с переменным успехом. Добрыне удалось ранить негритянского вождя, и того унесли на носилках, зато, к сожалению, в плен попал Соловей. Два противника повалили его с коня и прижали к горлу копье. Никто не успел к нему на помощь, и Соловей сдался. Это было тяжелым ударом для школы. Ведь сдавшийся в плен должен месяц отработать на конюшне у противника, и лишь потом его можно выкупить. Но бывает, что школа и не пожелает выкупать пленного — тогда он становится рабом. Но Соловья мы выкупим, это я знал. Соловей — один из главных ветеранов школы.

Основные события должны были развернуться во втором тайме. Пока что встреча шла с небольшим перевесом в пользу наших соперников, но, как я понимал, они тоже выдохлись, и если бы не слабые лошади у наших ветеранов

— мы бы сломили негров и раньше. А так исход встречи был неясен.

Начался дождь. Трибуны разукрасились разноцветными зонтиками, раскрылись тенты и над ложами спонсоров. Нам же предстояло мокнуть и биться на скользкой траве по колено в грязи. Сражение обученных бойцов могло превратиться в обыкновенную отвратительную свалку.

Слон стоял неподалеку от меня, ему тоже было холодно и неуютно. Он мерно раскачивал головой, словно напевал про себя, приподнимал и опускал хобот… Его погонщик спустился на землю и присел, прячась от дождя, под брюхом слона.

Я не пошел в раздевалку, потому что знал, что там Прупис предложит всем по чарке разведенного спирта. Я же не любил этого, не успел полюбить. Мне лучше было мокнуть под дождем, чем пить эту жидкость — да и ощущение после нее мне не нравилось. Я предпочитал мерзнуть, но сохранить мозги свежими.

Может быть, в иной раз надо мной снова стали бы смеяться, как смеялись всегда, но сегодня всем было не до меня, да и пленного-то взял я, а не Муромец или Добрыня.

…Мой взгляд упал на трибуну в той стороне, где стоял слон.

Бывает так — ты еще не понял, что видишь, а в тебе уже все напряглось.

Я, может, и не заметил бы Мадамку с кондитерской фабрики, если бы в тот самый момент она не поднялась и не пошла в сопровождении Лысого к выходу.

Оба были одеты ярко, в золотистых плащах с вышитыми на них черными и красными цветами. Такой плащ должен был стоить целое состояние — я уже разбирался в одеждах.

Мадамка остановилась у выхода и обернулась. Она встретилась со мной взглядом. Хоть нас разделяло не менее ста метров, я был уверен, что Мадамка меня узнала. Узнав — равнодушно отвернулась. И я понял: Лысый, нарушив договоренность с Хенриком, продал меня в гладиаторы с согласия своей хозяйки. Возможно, и деньги ей пошли.

Подошел наш добрый Фельдшер и принес мне кружку горячего мятного чая. Я не успел допить ее, как раздалась сирена, и пришлось снова выходить на мокрое поле строиться. Мне вдруг стало странно, что люди готовятся убивать друг друга. Оделись специально для этого, заточили оружие и вышли на поле, чтобы убивать. Это была почти война — только война, на которую ходят любоваться. А ведь госпожа Яйблочко сколько раз говорила мне, что любая война — экологическое бедствие, и именно поэтому первое, что сделали спонсоры, прибыв на Землю, они запретили все войны. Конечно же, война, которую мы ведем, — не совсем настоящая, и, наверное, к экологическому бедствию ее не приравняешь. И все же в нашей игре была неправильность, нарушение каких-то принципов. Мы убиваем друг друга, а остальные люди и спонсоры на стадионе делают ставки на наши жизни. А ведь над трибунами натянуты привычные лозунги: «Чистым помыслам — чистые реки!», «Хрустальный воздух — легким!», «Помни — Земля одна, так береги ее, не пей до дна!»

Эти лозунги с рождения сопровождали меня. Они были протянуты поперек улиц, по крышам домов, они составлялись из матерчатых, металлических, голографических букв; я знал их наизусть и никогда не замечал.

В таком удрученном состоянии я вышел на мокрую арену. На этот раз должно было начаться сражение ветеранов, и только когда оно закончится, в общую схватку должны вступить юниоры.

Я помню, что долго не мог сосредоточиться на суете боя — мысли убегали в сторону, глаза отыскивали в ложах спонсоров, которые переживали за события на арене, и мне неприятны были их лапы, что находились в беспрестанном движении. Желтые когти то прятались под кожей, то вылезали наружу, цепляясь в барьеры. Я понимал уже, что если даже госпожа Яйблочко соскочит, узнав меня, с трибуны и побежит, размахивая поводком или миской с мясом, ко мне через всю арену, чтобы вернуть меня на привычную кухонную подстилку, я на это не соглашусь. Месяцы, проведенные вне дома, в значительной степени разрушили ореол, которым были окружены в моих глазах спонсоры.

Звенели, сталкиваясь, мечи, щиты тупым звоном отзывались на удары, эти звуки были мне уже привычны.

И вдруг что-то нарушилось в этой симфонии — вмешался крик проклятия… Чужая лошадь, выданная Добрыне, неудачно ринулась в сторону, упала на колени, и белый негр, сражавшийся с Добрыней, тут же вонзил копье в спину рыцаря.

Этот удар послужил как бы сигналом к нашему поражению — наши всадники попытались прикрыть Добрыню, пока Прупис с Фельдшером, рискуя быть растоптанными, бежали к нему; судья свистел, стараясь вклиниться своим автокаром между сражавшимися, но белые негры, ощутив приближение победы, ничего не слышали и рвались к лежащему на земле Добрыне.

Но они не успели — Добрыню не так легко было убить. Он поднялся, сжимая в руке меч. На секунду он повернулся ко мне спиной, и я увидел, что его спина была красной — кровь лилась из глубокой дыры в кольчуге.

С радостным воплем победителя белый негр вновь занес копье — казалось, что положение Добрыни безнадежно. На стадионе наступила неожиданная тишина. Это был уже настоящий бой!

Добрыня, хоть и был оглушен ударом, смог уклониться от копья белого негра и, рванув копье за древко, дернул его к себе так, что не догадавшийся выпустить копье из рук белый негр вылетел из седла и тяжело упал на землю, застряв при том ногой в стремени.

Другие белые негры бросились на выручку своему рыцарю, слон, подняв хобот, громко затрубил, но на пути их встал Илья Муромец, который принял на себя натиск полдюжины всадников и задержал их на секунду или две — этого было достаточно Добрыне, чтобы взмахнуть мечом и опустить его на шею белому негру.