Я быстро привык к жизни в школе гладиаторов. Потому что всегда был занят. Беглый любимец спонсоров, домашнее животное пришельцев — мог ли я убежать? Конечно, мог бы. Но я уже понимал, что слишком мало знаю об окружающем мире, да и могла ли быть у меня цель? Если она и была, то я сам ее не осознавал. Я должен был попасть к Маркизе. Зачем? Может быть, мне повезло, что Лысый продал меня в школу гладиаторов? И здесь я буду жить дальше и стану таким же сильным и умелым бойцом, как Муромец? Или Добрыня?

Мне хотелось бы наладить добрые отношения с Добрыней, может быть, даже подружиться с ним, но он держал меня на расстоянии. Наверное, не мог простить мне нечаянного унижения, а может быть, я просто ему не нравился.

Зато с другими бойцами, даже ветеранами, я сблизился. Не сразу, конечно, но я никому не делал подлостей, не воровал, не подлизывался к Прупису, всегда готов был помочь, если надо что-нибудь зашить или починить. К тому же я оказался хорошим фехтовальщиком — я мог вышибить меч у настоящего мастера и мог защитить товарища, если тому пришлось плохо.

Я доказал это в первом же бою, когда меня в числе других юниоров поставили в основной состав. Встреча была договорная, народу на маленьком стадионе в Люберцах было немного, спонсоров всего трое — там поблизости нет баз, а спонсоры не любят далеко отъезжать от своих городков.

Против нас выступали татары — «Пантеры Пресни», команда слабая, но опасная, потому что у них были острые кинжалы и кривые сабли, которыми можно исполосовать человека.

В разгар боя человек пять навалились на Гургена, наверное бы зарезали, если бы не мешали друг другу и не спешили — дикие люди! Я первым успел на помощь. Я бил их плашмя широким лезвием меча и старался вышибить сабли из рук.

Троих я, кажется, обезоружил. Но помнил все время, что нельзя убивать и даже ранить в договорном матче — иначе будут большие неприятности и тебе и школе.

Но татары, видно, в борьбе забыли, что дерутся не по-настоящему.

Один из них успел все же распороть мне щеку — я даже боль почувствовал не сразу — таким острым был его кинжал, а второй вонзил кинжал под лопатку Гургену.

Тут на помощь пришли наши ветераны — они конями оттеснили взбесившихся татар на край арены и били их плетьми.

Фельдшер выбежал прямо на поле и кинул мне белый платок.

— Прижми! — крикнул он. — Прижми и терпи.

А сам он бросился к лежавшему на земле Гургену.

Я еще не чувствовал боли и тоже поспешил к Гургену, чтобы помочь вытащить его с арены — ведь время матча еще не истекло, и татарская кавалерия, пришедшая на защиту пехотинцев, еще сражалась с нашими всадниками.

Гурген лежал скорчившись, словно замерз. Глаза его были чуть приоткрыты. Фельдшер стал переворачивать его на грудь.

Спина была залита кровью, и кровь лилась обильно из разреза на кожаной куртке.

Я смотрел на него, прижимая к щеке платок, и не очень переживал, потому что полагал, что у Гургена на спине была грелка или пузырь с куриной кровью. Но тело Гургена повернулось так послушно и расслабленно, что в мое сердце закралась тревога.

— Все, — сказал Фельдшер.

Раб с Пруписом притащили носилки.

Прупис хотел спросить, но Фельдшер сам повторил:

— Все.

Прупис выругался, и мы все вместе положили Гургена на носилки.

Я все еще не понимал, что Гурген умер — я никогда еще не видел мертвых людей, тем более тех, кого я знал и с кем только что разговаривал.

Когда мы оттащили тяжелые носилки в раздевалку под трибуной и Гургена положили на широкую скамью, Фельдшер велел мне раздеть Гургена.

Я подчинился, но забылся и отнял платок от щеки. Моя кровь начала быстро капать на Гургена, и Прупис, увидев это, закричал:

— Еще чего не хватало! Что, кроме Ланселота некому покойника раздеть?

Слово «покойник» прозвучало отвратительно и лживо. Кто покойник? Гурген? Прупис шутит? Ведь наверняка это был договор, Гурген, такой рассудительный, тихий, сейчас откроет глаза и подмигнет мне… Но в то же время я уже знал, что Гурген умер и никогда не откроет глаз.

Я начал плакать и отошел к стене. Кровь лилась из разрезанной щеки, и вся правая сторона куртки была мокрой и липкой. Прупис подошел ко мне, взяв за плечи, повернул к себе лицом и сказал:

— Придется зашивать. Фельдшер, иди сюда. Гургену теперь некуда спешить.

Щека болела, голова болела, тошнило… Раб принес мне стакан водки. Прупис велел мне пить до та.

— Да глотай ты! А то через порез наружу выльется.

Кто-то глупо засмеялся. Я поспешил проглотить жгучий напиток, потому что в самом деле испугался, что он польется из меня.

Потом мне велели лечь на скамью, и Фельдшер, промыв мне щеку водкой, стал ее сшивать.

Добрыня подошел ко мне — в глазах у меня было мутно, и я не сразу узнал его.

— Так и надо, — сказал он. — Не суйся, салага.

— Он Гургена спасал, — сказал Батый, который стоял рядом, и когда я хотел вырваться, держал меня за руки.

— Лучше бы подождали, пока мы придем.

Добрыня был надут от сознания собственной исключительности. Почти все ветераны такие.

— Пока вы шли, — сказал Прупис, — всех юниоров у меня бы перебили. Вы хороши, когда вас вдвое больше, а так — отсиживаетесь.

— Мы? Отсиживаемся?

— Пошел отсюда, — сказала Прупис, и Добрыня, ворча, ушел.

На следующий день щека моя распухла, Фельдшер даже боялся, что я помру от заражения крови, но заражения не случилось, хотя поднялась температура, я не спал ночь, мне было совсем плохо. И на похороны Гургена я не попал. Да и что такое похороны юниора? Закопают в землю, начальник школы или тренер скажет, чтобы земля была ему пухом, а потом всей школой выпьют водки на его могиле. Вот и все дела.

Когда делили имущество Гургена, ветераны не вмешивались — все досталось новичкам и юниорам. Мне дали его нож. Небольшой нож, ножны кожаные, потертые, клинок от долгой заточки стал маленьким, в две ладони длиной. Я носил его под курткой, за поясом, на всякий случай, и был благодарен Гургену за такой хороший подарок.

Нож Гургена мне пригодился в бою, в настоящем, календарном бою, который оказался для меня последним боем в нашей школе.

Было это осенью, началось официальное первенство Москвы, а наша школа оказалась в невыгодном положении — у нас пало три коня, в том числе любимый боевой конь Добрыни. Коней кто-то отравил, и неизвестно — то ли соперники, то ли букмекеры, которые ставили чужие деньги на команды.

Боевого коня сразу не выучишь. Таких коней отбирают жеребятами. Специально выкармливают, тренируют. Когда наши кони пали, на носу была календарная встреча. У господина Ахмета, не говоря уж о ветеранах, настроение испортилось. Проигрывать — значит скатиться вниз таблицы, а может, даже вылететь из первой лиги. А из второй лиги редко кто возвращается в первую — желающих много, а набрать денег и людей на команду высокого класса во второй лиге без спонсоров невозможно. Но спонсоры не ставят на неудачников.

Добрыня был сам не свой, лучше к нему не подходить. Он был уверен, что коней отравили наши противники «Белые Негры» с Пушкинской. Для меня все эти слова ничего не значили — я не знал, кто такие негры и почему они белые, не знал, что такое Пушкинская. А когда спросил у Пруписа, тот пожал плечами — тоже не задумывался. Только Фельдшер сказал мне, что Пушкин был поэтом, он жил давно и писал стихи. У спонсоров тоже есть поэты и стихи, хотя в это трудно поверить. Поэты сидят на какой-то горе не на нашей планете и хором воют про погоду и курчавые облака. Господин Яйблочко в таких случаях хохочет до слез, а госпожа Яйблочко любит их слушать и включает, когда супруга нет дома.

В тот день я выступал вместе с юниорами. Так же, как они, я был в куртке из толстой бычьей кожи, в круглой железной каске, у меня был меч и нож Гургена. Батый и другие юниоры были одеты схоже со мной. Добрыне, Соловью и Микуле, лишившимся коней, достали подмену — только новые кони, взятые из плохих конюшен, мало на что годились.