Где-то там внизу бродит по помойкам великий князь с его жестяной охотой. Его надо беречься, у него есть арбалет. А из арбалета можно и убить.

Бетховен прошел несколько шагов и уселся на асфальт.

— Устал, — сказал он.

Берия хотел было съездить ему палкой по затылку, а потом решил, что пора менять тактику.

— Снимай штаны, — сказал он, — быстро.

— Вы не посмеете!

— Еще как посмею. Ты же меня знаешь. Ты меня знаешь?

— Еще бы, — сказал Бетховен. — Вы моего отца убили, брата убили, жену заморили. Я все знаю…

— Тогда снимай штаны. Мне в штанах больше нравится, а то видишь — что у меня под плащом! Разве это штаны?

— Но у меня ненамного лучше, — признался Гуревич.

Берия присмотрелся.

— А ты говоришь, здесь можно достать?

— Конечно.

— И не радиоактивные?

— Да обычные, новые — нет проблем.

— Покажешь?

— Когда?

— Сейчас.

— Мне отдохнуть надо. Вы-то здесь новенький, у вас еще силы остались.

— А ты не новенький?

— На полгода старше вас, а это здесь много значит.

— Радиация?

— Да что вы заладили со своей радиацией? Откуда здесь быть радиации?

Берии не хотелось стоять.

Он уселся на асфальт в двух шагах от Бетховена. Если тот попытается убежать, Лаврентий Павлович его догонит.

— А если здесь нет радиации, то где народ? — спросил Берия.

— Точно! — почему-то Бетховен обрадовался. — Он ничего не знает!

— А ты объясни старику, объясни.

— Я и пытаюсь объяснить.

— Война? Да? Американцы напали? Атомная бомба? Все погибли? Остались только психи и кто был под землей, да?

— Ах вот какую теорию вы построили, Лаврентий Павлович! Нет, не выдерживает критики ваша теория. Не было атомной войны, не было радиации, и я вовсе не псих, а такой же, как вы, беженец. И мне даже смешно, что мы с вами оказались в одном положении. Я вас дудочкой заманивал…

— Неудачно.

— Разумеется, неудачно, я не охотник и даже не настоящий крысолов. Но зато куда информированней вас.

Лаврентий Павлович поднялся и встал над Бетховеном. Тот не стал подниматься.

Лаврентий опирался на палку от забора. Как Геракл на дубинку.

Бетховен смотрел на него снизу вверх.

— Говори, — приказал Берия. В нем росла тревога. Он уже понимал, что происходит нечто вне его понимания, даже более невероятное, чем атомная война.

— Этому еще нет настоящего научного объяснения, — сказал Бетховен. — Но, как вы знаете, отсутствие объяснения не закрывает тему. Вы попали на тот свет…

Бетховен смотрел на него, чуть склонив свою еврейскую голову. И, в общем, его не боялся. Испугался там, внизу, у речки, а сейчас уже овладел собой, потому что знал секрет, и секрет для Лаврентия Павловича вполне страшный.

— На тот свет? — повторил Лаврентий Павлович.

Этот вариант ему в голову не приходил, потому что он был убежденным материалистом, ленинцем, он знал, что тот свет — выдумки попов и всевозможных врагов пролетариата. Но в то же время он сам никогда не участвовал в разрушении церквей или убийстве священников. Если уж приходилось, то поручал другим. И все только потому, что Лаврентий Павлович не знал, что происходит с человеком после смерти. Он столько видел смертей и стольких людей убил сам, что волей-неволей стал мучиться мыслью — а что потом? Куда деваются все эти люди, мгновение между жизнью и смертью которых он наблюдал?

После смерти должно что-то быть. И марксизм не мог дать на это ответа. И как бы ты ни штудировал классиков и даже Хозяина, то ты, будь у тебя голова на плечах, приходил к выводу, что эти умные люди и сами не знают, что происходит после смерти.

— На тот свет… Нет! — Лаврентий Павлович был не согласен.

— Отчего такая уверенность в себе? — спросил Гуревич.

— Он не такой, — сказал Берия.

— Вам это доложили?

— Без иронии!

— Так в чем проблема?

Бетховен не издевался, он наблюдал за Лаврентием Павловичем, как ученый наблюдает потуги муравья, взбирающегося на песчаный холмик.

— Все должно быть иначе.

— Никто с того света домой не возвращался.

— С чего вы-то так решили? Где ангелы и всякие ихние причиндалы?

— Не бунтуйте, товарищ министр, — сказал Бетховен. — От этого ничего не изменится. Тем более что вы правы — наш свет отличается от всех вариантов, которые есть в религиях. Потому что он — материалистический.

— Объяснись.

— Существует и, видимо, всегда существовала категория людей, которые мечтают о том, чтобы спрятаться, исчезнуть, не быть вместе с человечеством. Если им грозит неминуемая смерть или страшный позор. Вот возьмем ваш случай.

Берия кивнул. В самом деле, лучше понимать на своем опыте.

— Вам грозила неминуемая смерть. Все ваши надежды рухнули. И пик ваших переживаний попал на момент Нового года — когда люди переходят из года 53-го в год 54-й. И вы, ваш организм, вопил: нет, я с вами не пойду! Идите без меня! Я согласен на все, что угодно, — только бы не идти с вами.

— И что же?

— А то, что некая сила — назовем ее природой — эту просьбу согласна выполнить. Но с одним условием — это случается раз в году, в новогоднюю ночь. Погодите, не задавайте мне вопросов, на которые я не смогу ответить. Почему именно христианский Новый год? Не знаю, я говорю о фактах. Раз в году, в одну минуту, в одну секунду — если вы отчаянно пожелаете уйти от человечества, ваше желание сбывается. Вы оказываетесь в мире, который вас сейчас окружает. В мире без времени.

— Почему без времени? Я же говорю с тобой, я хожу, значит, в нем есть то, что было раньше, и то, что будет после, — значит, есть время.

— Не философствуйте, министр, — сказал Бетховен, — факт остается фактом. Мы все здесь такие.

— Те, кто не захотел?

— Да. Вот я, например, был на краю смерти, и в то же время назавтра нас отправляли на этап, который мне не пережить… и я оказался здесь.

— Но почему именно этот момент? Один момент?

— Я просил вас не задавать мне вопросов, на которые я не готов ответить.

— Но вы проверяли?

— Не надо проверять. Каждый новенький узнает о нашей жизни через полчаса после прихода.

— А потом? Что происходит потом?

— Потом? Мы существуем. Мы живем.

— Долго?

— Пока не износимся.

— Я не понял!

— Никто здесь не болеет, не стареет, не ест, не спит, не пьет, не любит… в этом нет нужды. Время остановилось, и кровь перестала течь в ваших жилах.

— Ну уж это в переносном смысле!

— В переносном. Но биологически мы все — мертвые. Мне рассказывал доктор — состав крови, тканей, всего довольно быстро, через несколько дней или недель меняется. Вы даже и не знаете, что температура наших тел на несколько градусов ниже, чем у нормальных людей.

— Ну меня-то ты с собой не путай! — рассердился Берия. — У тебя кровь, может, лягушачья…

— А у вас руководящая, да?

— Нормальная кровь.

Берия непроизвольно потрогал свою шею. Шея как шея. Нормальная шея.

— Если холодное тронуть холодным, то не заметишь, — сказал Бетховен.

— Перестань нести чепуху!

Берия пошел прочь по шоссе. Ему было страшно и противно. Ему сказали, что у него неоперабельная опухоль, — неужели он зря старался, бежал… А куда бежал?

Бетховен шел сзади и говорил, занудно, тихо, но Берия не мог его не слушать. И слушал.

— Вы думаете, нас много? Нет, люди не бессмертны, они конечны, хоть здесь никто и не умирает. Мы изнашиваемся, как вещи, и исчезаем, как вещи. Двести, триста лет, и конец… да и поступления невелики.

— Помолчи!

— Каждый новый человек вскоре начинает искать себе дело… Кстати, вы не хотите выступать в нашей стенгазете? У нас на Измайловском стадионе есть стенгазета. Ее делают такие чудесные люди! Интернационалисты, увлеченные своим делом, так сказать, пионеры первого набора. Вы были в пионерах?

Этот Бетховен совершенно обнаглел, забыл, наверное, как у него обувь отобрали! С другой стороны — пускай говорит, если не врет, а не похоже, что врет, значит, Лаврентию Павловичу предстоят нелегкие времена. Эти сволочи — тибетские мудрецы, может, предсказали и верно, но по присущей им подлости упустили пустячок — где он проведет последние годы жизни? В какой-то никому не нужной дыре?