Наша группа увеличивалась. Все по очереди проходили сквозь раму и становились снова простыми ребятушками-солдатушками. Мы нужны были тупыми и послушными, пока нас перевозили в рефрижераторе и потом вкладывали нам в голову ложную информацию. Теперь все это позади, и с новой информацией мы начинаем боевую карьеру. Как славно!

Мне не хочется тратить время на описание нашего вживания в тот мир. Я уже столько раз наговаривал и писал отчеты о моей жизни здесь, что мне кажется — рассказа о первой лекции идеолога-майора достаточно, чтобы в принципе понять, как шла обработка.

Причем обработка была достаточно эффективна. Сначала из меня вычерпали все, что в моей голове находилось, а потом по частям, ложками или иными сосудиками, вливали в голову то, что должно было в ней находиться, с точки зрения моих новых нанимателей.

Например — оружие.

Я совершенно точно знал, что любой из нашей двадцатки отлично знаком и с пистолетами разных марок, и с автоматом Калашникова, и с гранатометами — каждый прошел современную войну, на то мы и ветераны. Так вот самое странное в нашей новой войне было отсутствие в ней современного оружия. Нам выдали сабли, сказав, что настоящий меч мы должны добывать на поле боя. Некоторым, проверив сначала на стрельбище, выдали луки, хорошие боевые луки со стрелами.

Теперь представьте, что мы идем на стрельбище. Это продольная низина, в торце которой срезан обрыв и вдоль него уместилось пять или шесть круглых белых мишеней на палках.

Нас по очереди выводят на огневой рубеж, дают по три стрелы и велят целиться. До мишеней метров тридцать.

Я стреляю — и мне стрелять приятно: в этом есть элемент детской игры. Давно мне не разрешали пострелять из лука.

Я попадаю в мишень дважды. Третья стрела уходит в молоко.

Я смотрю на остальных моих спутников. Они стараются, целятся точно так же, как если бы нас привели на настоящее стрельбище и дали нам карабины. Никто не шутит, не улыбается — хотя стрельба из лука должна бы вызвать улыбки и веселые голоса.

Нет, все напряжены, все стараются, все стремятся скорее на фронт — отстоять родной город, отомстить за поруганную честь сестер и невест, за кровь своих детей. Хотя я уже подозреваю, что далеко не у всех есть сестры, невесты и дети.

Из двадцати двух новичков отбирают девять стрелков, которым выдают луки и стрелы. Я среди лучших, а вот Цыган лука не получил. Он возмущается. Инструктор по стрельбе из лука, смуглый попрыгунчик с наклеенной улыбкой, радостно заявляет:

— Я тебя, дурак, отсеял, потому что ты в мишень попасть не можешь. Такой, как ты, мимо дракона промахнется.

— Мимо кого? — спросил Цыган.

— А ты про дракона не слыхал?

— Про какого дракона?

— Ну ты тупой, братец, — сказал инструктор. — У ублюдков драконы есть. Два или три. Они их пока на других участках фронта используют.

— Живые?

— А то какие же?

Подошел майор-идеолог, который нас не выпускал из-под контроля. Он вмешался в разговор.

— Есть различные мнения, — сказал он. — Не исключено, что это своего рода машины, которые используются в боевых условиях.

— Вроде бронепоезда? — спросил я. И какой черт меня дергал за язык?

— Ты что сказал? — спросил идеолог. — Как ты сказал?

Тут мне пришлось применить свои способности. «Забудь, — мысленно приказал я майору. — Никакого бронепоезда. Я спросил тебя: «Как ящерица?» Понял? Я тебя спросил: «Как ящерица?»

Глаза у индюка потускнели. Внутри его происходила некая борьба, ведь он также не был лишен гипнотических способностей. Сражение между косой и камнем кончилось моей победой. Коса сдалась.

— Я сказал — ящерица, — повторил я вслух. Мои коллеги тем временем горячо обсуждали боевые качества луков, о которых два дня назад и не подозревали.

— Ну какая ящерица! — почти возмущенно воскликнул майор. До него наконец-то все дошло. — Дракон в сто раз крупнее ящерицы, и к тому же он испускает из себя пламя и дым.

— Меня можно направить в штаб, — сообщил голубоглазый молодец. — На гражданке я был на руководящей работе.

— Посмотрим, — сказал майор. — А пока, сержант, давай мне стрелков, я с ними проведу показательные занятия. Пошли все. И стрелки, и те, кто в стрелки не попал.

Мы уже начали привыкать к агитационному летнему театру. По крайней мере каждый старался занять то же место, как на первой лекции. Это бывает везде — и в доме отдыха, и на пароходе. Стоило тебе разок сесть к окну, и ты уже всю смену будешь сидеть у этого окна, хотя в зале сколько угодно свободных мест.

— Пришла пора, — сказал майор-идеолог, — познакомиться ближе с нашими врагами. Так как, к сожалению, вы были поражены газами, то внешний вид ублюдков вам незнаком.

Майор уселся на свой стульчик, в стороне от экрана, и дал сигнал киномеханику к началу демонстрации.

Сначала мы увидели холмистую голую местность. Точка зрения камеры была расположена очень низко — будто оператор выглядывал из траншеи или ямы.

Далеко на горизонте появилась цепочка людей, вооруженных короткими копьями и мечами. Они бежали к нам, проваливаясь в ямы, перепрыгивая через канавы, — вся полоса их наступления была перекопана.

Хоть экран находился в раковине эстрады, в полутьме, все же видно было так себе. Лишь когда нападающие приблизились метров на двадцать, я сделал для себя удивительное открытие. Это были не люди!

Должен сказать, что это открытие повергло меня в шок.

Я готов был увидеть негров, китайцев, австралийских аборигенов — кого угодно, но не инопланетных существ, не исключено, что и роботов, с металлическими, золотого цвета головами, в которых были косо прорезаны щели, а рты растянуты в постоянной зловещей улыбке.

По залу прокатился шум, и кто-то выругался.

Камера уткнулась в рожу одного из пришельцев, и она все росла и росла, пугая своей блестящей неподвижностью, а отблеск дергающегося в его лапе меча падал на щеки.

Только когда ублюдок… — а майор все время повторял, как испорченная пластинка: ублюдок, ублюдок, ублюдок… — приблизился настолько, что его лицо заняло половину экрана, я понял простую штуку — это не лицо. Это маска. Металлическая маска, причем изготовленная грубо и позолоченная — в наши дни люди не ходят в атаку в масках, — заставила меня поверить в пришельца, инопланетянина, чудовище.

Но то, что стало ясно мне, остальным в зале не было очевидно.

Они были напуганы и постепенно замолкли, благо что майор включил музыку. Это был музыкальный фон для врага, для ублюдка — он был настырен и всепроникающ, как мелодия немецкого марша из Седьмой симфонии Шостаковича. Но основную мелодию вел барабан, и лишь взвизгивала флейта, как будто зайчонок при виде волка.

Камера прошла по лицам шеренги наступающих врагов, и одинаковость масок убедила уже не только меня в том, что эти люди скрывают свои лица, а судя по их рукам, походке, фигурам, облаченным в короткие плащи и широкие штаны вроде лыжного костюма моего дедушки, они относились к племени людей.

По летнему театру пронесся вздох облегчения — пугали-пугали, а оказалось шуткой.

— А чего они? — спросил кто-то.

— Лица их столь отвратительны, — быстро ответил майор-идеолог, — что они их скрывают от нас.

— Нет, — твердо возразил не замеченный мной раньше невысокий, плотный, даже скорее грузный парень с красной, в бурость, рожей алкоголика, которая некогда была вполне умным и, возможно, даже с тонкими чертами лицом. Его курчавые волосы были тронуты ранней сединой и казались серыми. — Когда я страшен, я маску напяливать не буду — вы меня таким бойтесь, как я есть. А маска, она, если присмотреться, не страшная.

— Давайте не будем обсуждать эту проблему сейчас, — рассердился майор. — Для кого красивые, а для кого некрасивые. Факт есть факт — узнавание им неприятно.

— А наши как? — спросил тот же парень. — Наши маски для них красивые или нет?

— Твоя фамилия как? — спросил майор.

— Моя фамилия Зоркий. И зовут меня Ким. То есть Коммунистический интернационал молодежи. А что это значит, спросите у моего папаши.