— Чего не понять, — ответил Мордвин. — А говорят, что теперь ты вместо Шундарая.

— Прости, не сказал, — ответил Коршун. — Все так быстро произошло.

— А Шундарая повесили или расстреляли?

Как нехорошо получается. Надо же было человеку сказать! Хотя бы даже как подчиненному. Или роту собрать? Не надо собирать — в роте нет человека, кроме Мордвина, который бы не знал о том, что случилось.

— А ты куда? — спросил Мордвин. Он не обиделся. Не сказали, значит, не надо. Хотя он с Шундараем ладил. Мордвина хотели в тыл отправить, в город, а Шундарай не дал. И что делать в тылу Мордвину, который в жизни иного ремесла, кроме военного, не знает? Да и ходят слухи, что в городе с калеками, чтобы не кормить, поступают, как с бродячими собаками. Врут, наверное…

— По делу, — сказал Коршун.

— В медсанбат пойдешь?

— Зайду, — признался Коршун.

Дурак-дурак, а понимает.

Коршун пошел по траншее, потом по остаткам асфальтового шоссе, к грязному ручью. От него вверх, к развалинам. Когда-то здесь было много кирпичных домиков. Почему-то они развалились — остались груды кирпича. А за ними была видна большая длинная яма — в ней располагался госпиталь, который все называли санбатом.

Сюда попадали раненые или больные, кому можно было помочь. А если рана была тяжелая или смертельная да еще была опасность, что ты можешь попасть в плен, то тебя должны были добить свои. Такие на войне жестокие законы — ничего не поделаешь, ты же не в игрушки сюда приехал играть.

Охрана у санбата — место удобное и спокойное для бездельников и трусов — сидела в кружок, играла в кости. С охранниками играли и санитары.

Коршуна заметили, когда он уже спускался в яму.

— Ты кто такой? — спросил незнакомый охранник и потянулся к поясу.

Но старший охранник его узнал.

— Смотри-ка, Коршун, — сказал он, — новыми нашивками разжился. Ты что же теперь, за Шундарая будешь?

Коршун был недоволен тем, что охранник сразу догадался. Но ничего не оставалось, как признаться.

— Значит, все наследство тебе? — спросил тот же охранник — кривая рожа — и захохотал.

Коршун был настроен миролюбиво. Не потому, что охранника любил или боялся. Никого он здесь не боялся, но ситуация была такая сложная, что лучше остаться с охранником в хороших отношениях.

— Ты же знаешь, — сказал он серьезно, — чем эта история кончилась.

— Какая?

— Там, в низине казней.

— Говорят, что сбежал твой Шундарай. А другие говорят, что ты сам ему голову отрубил.

— Это кому как нравится, — сказал Коршун. — Потом тебе расскажу, без людей вокруг. Понимаешь?

— Ну иди, лейтенант, я уже понял.

Другие охранники стали спрашивать, но главный охранник прикрикнул на них и сказал — надо играть, а не рассусоливать. Перед ним на плоском камне столбиком лежали монеты. Видно, ему везло.

Коршун пошел по яме. Там, по обе стороны широкого прохода, стояли койки. На койках лежали раненые и больные, многие койки были пустыми. В дальнем конце ямы была натянута веревка, на ней, на кольцах, висела длинная, до земли, занавеска во всю ширину госпиталя. Из-за занавески слышались стоны. Коршун прошел по залу. С одной из коек его окликнули. Там лежал парень из его взвода, у него была ранена рука, задета кость, но вроде бы ранение не тяжелое.

— Что с Шундараем? — спросил солдат.

— Пока не знаю, — сказал Коршун. — Я не вру, в самом деле не знаю. А как рука?

— Болит, дергает.

— Может, нарывает?

— Может, и нарывает. У нас же с лекарствами плохо.

— Ну ты держись, возвращайся, ждем тебя.

— Если Шундарай вернется, скажи, что я помню, если что надо…

— Скажу.

— Ты ищешь Надин?

— А где она? В операционной? — Коршун показал на занавеску.

— Нет, она в прачечной, — сказал раненый.

Коршун пошел направо, там было отверстие в стене, тоже занавеска, но небольшая, за ней был склад — полки с лекарствами, бинтами и всякими нужными в санбате вещами. Еще дальше узкая щель вела в прачечную. Там стоял котел с кипящей водой. Два мужика из штрафников кидали в него грязную одежду и мешали ее веслами. Потом белье попадало на наклонные ребристые доски, и санитарки катали его скалками, стирали и полоскали в холодной воде, потом выжимали и развешивали. В яме смешивались горячий пар и холод.

Коршун сразу узнал Надин по красному платочку. Она никогда без него не выходила. На ней была серая одежда, ниже колен, и солдатские сапоги, только короче. Поверх серого платья был надет застиранный белый передник с красным крестом на груди.

Надин почувствовала, что он вошел.

Она бросила в бадью рубаху, которую стирала, и побежала к нему.

— Коршун, как хорошо, что ты пришел! Что там? Что случилось? Я же не знаю, я ничего не знаю!

— Ты можешь в сторону отойти?

Старшая сестра, которая стояла там с блокнотом в руке — проверяла, как они работают, сказала:

— Отойдите на вещевой склад, только ненадолго.

— А мне надолго и нельзя, — сказал Коршун.

Старшая сестра была доброй теткой. Хоть вид у нее был суровый. Здесь все были такие — обтрепанные судьбой, грубые, циничные. Редко встречались такие, как Надин. Как будто бабочка среди навозных мух. Да и работа здесь была у женщин трудная — их ведь мало на фронте. Они остались в тылу, растят там детей, готовят еду и вооружение для фронта, ухаживают за стариками. А здесь лишь доброволки, большей частью из публичных домов. Так говорят — да они и сами не отрицают. Если спросишь, никогда не ответят. Но командиры имеют право на женщин. В этом нет ничего дурного. А обычно бабы обслуживают сразу нескольких.

По-разному бывает. Среди них мало корыстных — да и что за корысть? Из трофеев чего-нибудь? Но какие трофеи в отступающей армии? Говорят, что у ублюдков много женщин, и публичные дома есть, и даже рестораны — у них много всего. А если к ним попадают наши женщины — ну гражданские, когда город или деревню захватят, или пленные из санитарок, — то они над ними измываются, а потом отдают своей солдатне в публичные дома. Там у них бесчеловечные отношения, женщину не считают за человека. У нас все-таки получше. Если ты чего не хочешь, скажи старшей сестре или адъютанту полка, и тебя защитят. Бывает, правда, обязывают — но потому, что у каждого из нас должно быть чувство долга. У санитарок тоже.

Надин — женщина Шундарая. Так было с самого начала. Он как-то был в госпитале, его ранило в очередной раз — задел саблей моджахед. Но обошлось. Тогда как раз было новое поступление, и в санчасть приехала Надин — такая, на всех не похожая. К ней разные люди потянулись, а она стала сопротивляться. Коршун не вмешивался, он даже не знал, как там все это получилось. Но Шундарай никому ее не отдавал. Коршун тогда еще был рядовым, хоть и ветераном. Он пришел в санчасть — Шундарай его послал с запиской для Надин, что не сможет прийти — бьются они в окружении. Коршун пробрался в госпиталь и тогда увидел Надин.

С первого мгновения его охватила такая горечь, потому что у него были, конечно, женщины, но он забыл о них: женщины для солдата — это не основание для чувства. И вдруг он увидел ту женщину, ради которой был готов на все. У нее были легкие золотистые волосы, даже слишком тонкие — они казались золотым маревом, а глаза были голубыми, — она была узенькой и настолько беззащитной, что, казалось, не найдется на свете человека, который посмеет ее обидеть.

Но это только Коршуну так казалось. Он был идеалистом, так его старый доктор в госпитале называл. Потом доктора убили, по глупости, — он остался с последними ранеными при отступлении еще тогда, в позапрошлый бой. Он всех отослал и остался — а ублюдки ворвались скорее, чем успели вернуться с носилками. Ну и, конечно, его растерзали — чего от ублюдков ждать! Тот старый доктор называл Коршуна идеалистом. «Ну какой я вам идеалист, — отвечал Коршун, — видите у меня наколку — это значит, я в лагере сидел». — «В каком лагере и за что ты сидел, неизвестно, — отвечал доктор. — Мы с тобой находимся в театре, в жестоком театре, и, пожалуйста, постарайся не верить декорациям и пышным парикам. Под камзолами видны пиджаки и ватники. И все актеры».