Четыре комвзвода, трое старшин и ротный адъютант Мордвин, трус. Странно, как может человек быть таким трусливым, когда идет последняя и справедливая война за спасение народа? «Я так думаю, — как-то сказал Шундарай, — что мы все, как и положено, добровольцы, а ты по мобилизации к нам попал». Мордвин только ухмыльнулся и ушел. Все думают, что Мордвин — ничтожество, пустое место, только Коршун имеет сомнения, и, когда он поделился ими с Шундараем, тот закрыл ему рот своей широкой жесткой ладонью и прошептал: «Хочешь жить, умей молчать». Звали еще и доктора, но доктор не пришел, сказал — у него дела в лазарете.

И это понятно. У него раненых вагон и маленькая тележка.

— Я из штаба полка, — сказал Шундарай. — Дела наши так себе. Мы были вынуждены оставить высоту Лысую.

Все и так знали, что полк оставил высоту. Там погибли ребята из соседней роты. Коршун там не бился, он просидел весь бой в засаде, не по своей вине — так ему велели, весь взвод просидел в засаде, — остались живы, но, конечно, стыдно.

— А что будешь делать? — сказал комвзвода-2 Золотуха. — Я сам ихнего дракона видел.

— Чепуха это, нет у них дракона, — оборвал его Шундарай, — мне в штабе полка твердо сказали, чтобы мы эти слухи душили в самом зародыше. Это все бабушкины сказки.

— У него огонь из пасти идет, — сказал Золотуха.

— Да не увидишь ты его, — возразил Коршун. — Он в дыму весь, не вылезает.

Шундарай только вздохнул. Конечно, если бы перед ним сидели солдатики, рядовые дружинники, он бы им врезал за упрямство, но что будешь делать с ветеранами, изрезанными, израненными, прошедшими такие битвы и стычки, что никакому шпаку не снились.

— Все, — сказал он, — разговорчики о драконах отставить, обменивайтесь мнениями в мое отсутствие. Не хочу выглядеть в глазах командования хлюпиком.

Он посмотрел вверх и воздел руку раскрытой ладонью к небу, к вечно серым скучным облакам. Остальные дружно поднялись, сдвинули пятки, замерли на секунду.

Великий вождь никогда не дремлет, он смотрит сверху, с заоблачной высоты, пронзая острым взором всю землю вплоть до ее центра.

Конечно же, никто не отказался от своего старого воинского опыта. Видели они и драконов, знали и о подземных червях с людьми в нутре. Да если бы у слуг тьмы, агрессоров, не было этих дьявольских хитростей, разве наши бы отступали, упорно грызясь и цепляясь за каждый холмик?

— Когда начнутся боевые действия? — спросил Золотуха.

Все знали, когда начнутся, но обернулись к Шундараю за подтверждением.

— Будет знак, — сказал он.

Младшие командиры уже чувствовали, что знак приближается, и замерли в ожидании этого момента.

И тут над краем штабной ямы появилась сверкающая фигура фельдъегеря.

— Живы, третья рота? — спросил он.

Фельдъегерь был в жестяной маске, рот в ней прорезан полумесяцем, так что он все время улыбался, на щеках были нарисованы розочки.

— Живы, живы, спускайся, — пригласил его Шундарай.

Фельдъегерь медленно сошел в яму по ступенькам, вырубленным в сухой твердой земле, подошел к столу, поставил на него спецсаквояж и с громким щелчком растворил его створки.

Внутри, в особых гнездах, стояли боевые указатели.

Вообще-то вернее всего их было бы называть песочными часами, но так было не принято.

Указатели были большими, сантиметров двадцать высотой. Тонкий песок уже высыпался на четверть.

Фельдъегерь вынул один боевой указатель из саквояжа и поставил посреди стола, Шундарай еле успел убрать со стола карту.

Часы звякнули.

Младшие командиры посмотрели на них, Золотуха сказал:

— Выспаться не успеем.

— Зато оружие почистим, — сказал Шундарай.

— Я тоже так думаю, — сказал фельдъегерь. — У нас есть время подготовиться к бою. На словах я должен сказать, что командование недовольно действиями вашей роты. Вы оставили высоту Лысую и поставили под угрозу всю линию обороны. Господин генерал просил сказать вам, что не потерпит трусости и беспорядка в наших рядах. Судьба города зависит от того, насколько вы решительно будете жертвовать жизнью ради защиты невинных мирных жителей от этих монстров и убийц! Ура!

— Ура, — коротко и негромко произнесли младшие командиры.

Фельдъегеря на передовой не любили. Хороших новостей он не приносил. Хорошие новости приносил полковой адъютант. И боевое время было назначено слишком близко — только-только кончился бой, люди толком не отдохнут. Но было правилом дурного тона выражать при фельдъегере свое недовольство начальством. Начальство всегда право, пока его не поставило к стенке и не шлепнуло вышестоящее начальство. Так устроен мир. Многие хотели бы побывать в штабе, Коршун тоже хотел, но преграда между штабом и фронтом непреодолима ни для кого, кроме фельдъегерей и людей, им подобных. В этом была несправедливость, потому что на фронте были лишь добровольцы, сознательно идущие на смерть ради жизни на Земле. Здесь все знают, за что бьются, — не наемники, нет, многие потеряли в боях близких.

Младшие командиры ждали, пока фельдъегерь уйдет. Но фельдъегерь не спешил. Он уселся за стол, пододвинул к себе карту.

— Вы же мир видите как будто из норы. Высунул морду, и обратно. Вы не можете подняться над всем миром и увидеть масштабы противостояния. Нет, не можете.

В его голосе не было сочувствия, он бахвалился привычно, без удали, без куража. Ему было все равно, поверят ему слушатели или пойдут спать. Просто ему приятно было напомнить грязи под своими сапогами, что она — грязь.

Но все знали, что фельдъегерь — око штаба, при нем нельзя было позволить себе вольностей, потому что его слово там, наверху, пользовалось полным доверием, а ведь, случалось, хорошие ребята гибли из-за своей неосмотрительности — не вовремя возмутился или не тому доверился.

— А дела наши плохи. Трещит вся линия фронта. Агрессор силен, как никогда. У него появляются все новые виды оружия. А мы, как и прежде, бьемся на мечах. Боюсь, что плохо кончится наша война…

Он обвел слушателей острым светом из круглых отверстий в жестяной маске.

Отвечать надо было Шундараю.

Но Шундарай — старый солдат. Его трудно обойти с фланга.

— Сколько себя помню, — сказал он, — я всегда на фронте. Сколько войн прошел — не знаю, не считал.

Все сочувственно склонили головы.

— Но такой войны еще не было, — сказал Шундарай. — Сегодня я не наемник и не на чужой земле воюю, я стою как стена, потому что за моей спиной — последняя граница. И дети, которые плачут, — мои дети, хоть у меня самого вроде бы и не было детей.

— Вы наемники, вам все равно, — произнес фельдъегерь. — Вы всегда можете перебежать к ублюдкам.

Наступила такая тишина, что слышно было лишь дыхание людей, скопившихся в яме.

— А вот эти свои слова ты возьмешь обратно, — сказал Шундарай.

— Рискуешь, поручик, — сказал фельдъегерь, не двинувшись с места.

— Я свое отрисковал. Теперь твоя очередь, — сказал Шундарай.

Коршун хотел схватить комроты за рукав, оттянуть от ядовитого фельдъегеря. Шундарай шел на смерть, но не боевую, почетную, под свист стрел и звон мечей, — он шел на смерть позорную, на расстрел перед строем. И знал об этом он лучше всех, потому что всего три или четыре боя назад Шундарай командовал казнью пойманного перебежчика. Сам отрубил ему правую руку, потом Коршун рубил — левую ногу. Рубил долго — не привык рубить людей. От этого осталось жуткое чувство, которое возвращается во сне кошмарами. Сначала перебежчик кричал, потом стал выть, бессмысленно, будто уже и боль стала привычкой.

— Я повторяю, — сказал фельдъегерь, поднимаясь с места, — что ты, комроты, должен знать свое место. Таких, как ты, у нас десятки. Вы — мясо войны. Понял? Мясо войны! И смотрите на часы. Помните, что с последней песчинкой начнется боевое время. Вот тогда ты и будешь рассуждать. Привет.

Фельдъегерь пошел к ступенькам, вырубленным в плотной земле, чтобы уйти из ямы, и Коршун с облегчением подумал, что обошлось и Шундарай взял себя в руки и отпустит фельдъегеря невредимым.