— Нет, я шел!

— Ты думал о чем-то…

— О тебе, конечно!

— Ты глубоко задумался.

— Разумеется.

— А сегодня ты рассказываешь мне о своем сне, причем и сам не веришь в то, что это сон.

— А ты?

Мы шли некоторое время молча. Я был встревожен, встревожен неприятно, как человек, которому то ли в шутку, то ли всерьез предсказали, что ему суждено умереть от рака. Мне так хотелось вернуть жизнь в тот недалекий момент прошлого, когда главной моей заботой была статья, выкованная с Крогиусом, или какой-нибудь каприз Катрин. А оказывается, капризов не было — был холодный расчет исследователя, который дотрагивается проводами под напряжением к животу распятой лягушки, и она судорожно дергается, полагая, что это и есть любовный экстаз.

— Мне жаль, — сказал я, — мне жаль, что у нас с тобой больше не будет так, как раньше.

— Мне тоже. И может, еще жальче, потому что я чувствую себя виноватой.

— Чего уж… ты на работе.

— Я тебя почти люблю. И это не имеет отношения к работе.

— Не люблю я ваших «почти».

— Мальчики первые объясняются в любви. Но боюсь, что я этого уже не дождусь.

Я промолчал.

— Я хочу, чтобы ты приехал к нам в институт, — сказала Катрин. — Тебе у нас понравится.

— Зачем мне к вам ехать? Чтобы вы сняли с меня шкурку?

Катрин ответила не сразу.

— Ты не любишь говорить серьезно, — сказала она наконец. — Но иногда приходится вылезать из своей раковины. Я не знаю, будут ли они, твои соотечественники, предпринимать новые попытки тебя умыкнуть. Мы этого не знаем. Но я убеждена, что тебе лучше наладить контакт с нашей фирмой. По крайней мере мы знаем о тебе больше всех, и мы хотим тебе добра. Единственное, о чем я тебя прошу, — встретиться с Калерией и поговорить с ней. Она — лапочка.

— Это специальность или должность?

— Это призвание.

— А сколько ей лет?

— Ей уже скоро сорок, но ты в нее, к сожалению, влюбишься.

— Почему? Она красива?

— Не в этом дело. Но лучше бы ты продолжал хорошо относиться ко мне.

Мне стало смешно.

— Можно подумать, что все уже решено — я выбираю между перспективой стать космическим странником или институтом, в котором работает одна моя знакомая. В пользу института. Завтра я вхожу туда в роли младшего научного кролика и влюбляюсь без памяти в заведующую сектором. Или в завлаба?

— У тебя нет выбора, — решительно заявила Катрин. — Ведь на самом деле ты — отрезанный ломоть. Тебе страшно отправиться в твой сон, если он, конечно, не сон.

— Страшно?

— Конечно! Ты же привык быть первым павианом в стае — там окажешься самым махоньким и хроменьким. И достанется тебе хроменькая макака.

— Катрин, ваши шутки переходят все возможные границы!

— А я почти и не шучу. Поедем к нам в институт?

— Нет, нет и еще раз нет!

— Значит, ты на меня уже не так злишься?

— Ты намертво лишена логики.

— Ты недоволен?

— Ты же знаешь, что я зол, оскорблен и к тому же, честное слово, растерян. Оказывается, многие люди на Земле и в космосе знают обо мне больше, чем я сам. Кстати, а тебе не приходило в голову, что я могу оказаться инопланетным монстром?

— Меньше надо видео крутить, — заметила Катрин. — Значит, ты не идешь?

— Ни в коем случае!

Через две недели Нечипоренко опубликовал наши данные, получился скандал, Крогиус остался, а я подал заявление об уходе.

Институт экспертизы выглядел вполне пристойно — некогда там размещался особняк Гиреевых, потомков хана, вывезенного из Золотой Орды либо бежавшего оттуда в ходе родовых свар. От Гиреевых остался герб на фронтоне центрального трехэтажного корпуса, вернее, не весь герб, а щит, на котором было изображено нечто недостойное великой страны социализма. Недостойное было сбито в период борьбы с недостойностями, а посреди щита появились серп и молот. Фасад главного корпуса выходил на Спасопречистенский переулок, еще вчера — переулок Фабзавуча, а полутораэтажные флигели загибались под прямым углом назад, как руки пловца, занесенные для гребка. В образовавшемся между флигелями дворе росло несколько деревьев, располагалась большая круглая клумба с давно высохшим фонтаном посредине, стоянка для автомобилей, а также небольшая свалка вещей и машин, которые разочаровали исследователей, но вывозить из института их не решились.

Как вы понимаете, все эти подробности, как и многие другие, я узнал не с первого взгляда на институт, а уже потом, когда я шлялся по нему, привыкая и осваиваясь. Но последовательность — не сестра рассказа, она губит неожиданность. Так что я позволю себе в рассказе забегать вперед и оглядываться в нетерпеливом ожидании читателя. Куда же ты запропастился, зайчик?

В небольшом холле, справа от гардероба, за обыкновенным ученическим столом сидел мрачного вида вахтер Матвеич, который пропускал людей в институт либо по знакомству, либо по интуиции, которую он называл жизненным опытом. Когда интуиция молчала, он покидал свой пост и уходил пить пиво. Матвеич покупал пиво в банках, осторожно переливал его в отечественные бутылки, а потом употреблял. Так он унижал западный мир.

Справа от Матвеича шла парадная лестница на второй этаж. Видно, ханы Гиреевы не выносили, чтобы кто-то шагал по лестнице рядом с ними, поэтому лестница была рассчитана на одного толстого человека. Люди расходились на ней, как машины на узком серпантине, — один из них прижимался к стене и втягивал живот. Каждый новый директор (а институтов в этом особняке за годы советской власти сменилось полдюжины) обещал коллективу первым делом расширить лестницу и открыть буфет. Но лестница так и осталась узкой, а ближайший буфет находился за квартал, в Управлении бурых углей.

Лепнина на потолке была выполнена в виде восточного орнамента, а в приемной директора, которая, видимо, была гостиной, сохранилась, несмотря на социальные катаклизмы, люстра, какой не найдешь и в Бахчисарайском дворце.

Остальные помещения выглядели скромно, без затей. Вместо пяти залов и гаремных покоев в правом флигеле, а также общежития для прислуги в левом крыле в институте появилось пятьдесят помещений, пронумерованных и учтенных, размером чуть больше десяти квадратных метров каждое. Ни у кого не поднималась рука поломать перегородки, так как это означало неминуемое сокращение штатов. Если же у тебя пятьдесят помещений, то ты обязан заполнить их научными сотрудниками.

Десятиметровым был даже кабинет всемогущего академика Бенгура, временно исполняющего обязанности директора Института экспертизы. Настоящий его директор доктор Полоний Лепид уже третий год как исчез, что, говорят, входило в долгосрочную программу института. Самое удивительное, что по личному указанию всеведущего Александра Федоровича Андреева ему продолжали начислять зарплату с учетом инфляции, все виды вознаграждений и даже вручили Ломоносовскую медаль, которую получил за доктора академик Бенгур.

Наступил тот первый день, когда мы с Катрин подошли к дверям института на Полянке. На двери висела табличка, сообщавшая о том, что мы стоим у входа в Институт научно-технической экспертизы РАН, что не вызывало у прохожих никакого интереса. Впрочем, и я бы в иной день миновал табличку без трепета. Мало ли что положено проверять этому институту?

В холле было прохладно и гулко. Матвеич продрал очи и спросил:

— Ты кого привела, Ольсен?

— К Калерии Петровне, — ответила Катрин.

— Так и запишем, — ответил Матвеич. Но, конечно же, ничего записывать не стал. И нечем, и не на чем. — Калерия у Мироныча, — сказал вахтер.

— Мы подождем.

Катрин шла на шаг сзади и легонько подталкивала меня в спину, чтобы я не сбился с дороги. А сбиться я мог бы, потому что коридор шириной чуть меньше метра извивался вдоль здания, а так как был разгар утра и никто еще не утомился, то десятки сотрудников института спешили по этому коридору, создавая пробки и не всегда улыбаясь при столкновении.

Потом мы уткнулись в дверь с табличкой золотом на черном стекле: «Лаборатория № 16 Т.С.».