— Спасибо! — крикнула водителю.

В автобусе — только парочка целующихся подростков. Сначала они на Ксению и не посмотрели, но потом парень сказал:

— Ну и дела! Тетка без головы.

Ксения уселась, а парочка вновь принялась целоваться…

Такое стечение обстоятельств — дождь, темнота, почти пустой автобус — и привело к тому, что Ксения до самого дома не догадывалась, что стала невидимой. Представляете: раза три за дорогу она посмотрела на часы, часы были на невидимой руке, но Ксения их видела, а отсутствия руки не замечала. Так и доехала до Гусляра.

Невидимая Ксения спокойно дошла по ночному Гусляру до своего дома, и если ей встретились два-три обывателя, то они не удивились ее внешнему виду — начисто отсутствовала лишь голова. Но когда она подходила к своему подъезду, к нему же подходил сварливый старик Ложкин, который гулял с собачкой Пушком, беспородным истериком.

Именно эта собачонка и подняла страшный шум, когда увидела, что Ксения явилась домой без головы.

Ложкин не стал собаку одергивать, так как считал ее умной и сторожевой, а сторожить, по его понятию, означало «подавать сигналы по инстанциям».

Сам же он видел плохо, поскольку страдал редкой в наши дни болезнью — куриной слепотой.

Он решил было, что это, верно, не Ксения, а кто-то воровской специальности. Лезет, замаскировавшись.

— Ты куда! — начал кричать. — Ты чего по нашим сараям лазишь?

На шум открылось окно на втором этаже. У этого окна уже давно сидел Корнелий Иванович Удалов, супруг Ксении, который сильно переживал, куда делась благоверная.

— Чего там? — подал голос сверху. — Это ты, Ксюша?

Ответить Ксения не смогла, потому что Ложкин стал оттеснять ее от дома, защищая собственность. Собачка продолжала истерично лаять. Удалов пытался понять, что там, внизу, происходит. И тут из подъезда выскочил профессор Лев Христофорович Минц — в атласном халате, подарке магараджи Вайсуробада, которого Минц избавил от тараканов. Профессор уже давно временно поселился в Великом Гусляре, чтобы в тишине и покое ставить опыты и совершать гениальные открытия. Хотя надо сказать, что ни покоя, ни тишины он тут не нашел.

Итак, выскочив из подъезда на крики и лай, Лев Христофорович увидел Ксению Удалову без головы и кистей рук, Ложкина с собачонкой и Удалова, пытающегося спрыгнуть со второго этажа.

— Спокойно! — сразу оценил ситуацию профессор, которому приходилось наблюдать людей в самых различных обличиях. — Ксения, советую вам немедленно идти домой и ложиться спать.

— Я только сначала душ приму, — ответила Ксения, — а то простужусь. Окоченела вся.

Даже испытанному жизнью Льву Христофоровичу было нелегко слышать голос, который возникал из некой глубины — то есть там, где кончалось тело Ксении Удаловой.

— А ты, Корнелий, — приказал профессор ее мужу, — немедленно, не глядя на Ксению, спускайся ко мне, поговорить надо.

— Ну я пошла? — спросила Ксения.

— Завтра в восемь утра быть у меня! — велел Минц.

А Ложкин тем временем крикнул:

— Так дело не пойдет! Я сейчас милицию вызову.

— Не вызовешь, — спокойно возразил Минц. — Тебе спать пора: врачи прописали.

И тогда во дворе воцарился покой.

Но вскоре, уже дома, вскрикнул Корнелий Иванович: на плохо освещенной лестнице он увидел свою жену без головы. Однако усталая Ксения на то не прореагировала — мало ли из-за чего кричит ее муж! Он уж скоро пятьдесят лет кричит. И прошла в квартиру.

— Что с ней случилось? — спросил Удалов Минца. — Ей оторвало голову? Это не опасно?

— Голова на месте. Но невидимая! — прошептал профессор. — Теперь так: осторожненько, чтобы не травмировать жену, загляни в ванную, проверь, вся ли Ксения невидимая или только частями. Понял?

— Как не понять!

— Кажется, она в каком-то шоке и потому сама не понимает, в чем ее беда… Если к утру не придет в себя, будем искать пути к излечению.

— Думаешь, опасно?

— Я тебе не отвечу, друг, пока не догадаюсь, чем же вызвано это заболевание. Иди домой, загляни в ванную, а потом тихонько ложись спать и делай вид, что ничего не произошло.

И в этот момент страшный, пронзительный, подобный воплю смертельно раненной серны, крик потряс ночной Великий Гусляр. Замолк оркестр на эстраде городского парка, перестали целоваться влюбленные, взлетели стаи заснувших было ворон, заверещали, будто в икоте, сторожевые сигналки иномарок. Это Ксения Удалова, войдя к себе домой, мимоходом посмотрела в зеркало и ужаснулась: головы на привычном месте не было!

Нет, не удалось дотянуть до утра.

Удалов подхватил рыдающую жену и увлек ее в квартиру Минца, в его кабинет.

— Значит, он шел за тобой? — повторил Минц за соседкой.

— Шел и молчал.

— И если ты быстрее, то и он быстрее?

— А еще дождь ледяной, буквально ледяной.

— И что ты испытывала?

— Как что? Ужас испытывала.

— Как во сне? Как кошмар?

— Во сне — это еще детские штучки. Хуже! Я думала, что умираю. Что уже умерла, безвозвратно.

— А когда увидела…

— Он был такой… как я и боялась! Именно такой. Человек-смерть.

— И ты поняла…

— В тот момент мне некуда было бежать: ни щелочки, ни окошечка, ни дырочки — ничего. Дверь одна, а он на меня от двери идет. Свет зажег и идет.

Удалов всхлипнул — он переживал за жену. Но Минц вел себя совсем иначе:

— Великолепно! Исключительно! О таком можно только мечтать! Я всегда утверждал и пытался вколотить эту свою мысль в головы оксфордских так называемых мудрецов, что организм при достижении определенного уровня страха уходит в мир эскапизма.

— Чего-чего? — не поняла Ксения. Она была напугана, подавлена и очень хотела спать.

Минц продолжал:

— Психологически затравленный индивидуум убегает от действительности. Чтобы спастись. Он может перелететь в другую точку времени или пространства, он может, оказывается, стать невидимым. Это же открытие века! Мы с тобой, Ксения, наверное, прославимся.

— А можно мне вернуться обратно в свой прежний вид? — робко спросила Ксения.

— Зачем это тебе?

— Завтра у внука в детском садике День примирения и согласия.

— Обойдутся, — сказал Минц. — Несовместимые по важности события. И прошу тебя, Ксения, не выступать!

— Слушай, Лев, — подал голос Удалов, — а когда это пройдет?

— Пройдет, пройдет, не беспокойся. Но в наших интересах сделать так, чтобы прошло не очень скоро.

— Ой, почему? — испугалась Ксения.

— Потому, что мы должны тебя замерить, все вычислить и, главное, понять, что же такое невидимость.

— И что это такое?

— Вот это нам и нужно выяснить. А если повезет и природа подарит нам день-другой, то надо будет выделить в тебе чистое вещество. Скажем, «невидимий».

— Во мне нечистых вещей не бывает! — горячо откликнулась Ксения. И потом поинтересовалась: — А можно без анализов обойтись? Уж очень я утомилась.

— Можно, но не нужно, — ответил профессор. — Мы несем ответственность перед наукой. Сейчас сделаем анализ крови, и пойдешь баиньки.

Ксения вздохнула и позволила Льву Христофоровичу взять кровь из вены и из трех пальцев по очереди. Потом она побрела спать, а Минц, конечно же, остался у центрифуги и электронного микроскопа. И не сомкнул глаз до самого утра.

Супруги поднялись к себе в квартиру, Ксения стала раздеваться перед сном, и тут Корнелий возблагодарил судьбу за то, что остальные члены семьи уже спят. Зрелище было не для слабонервных.

Рубашка гуляла при свете ночника до тех пор, пока Ксения, со свойственным женщинам легкомыслием, не уселась на табуреточку у трюмо, чтобы перед сном помазать себя увлажняющим кремом. Уселась, глянула в зеркало, и тут пальцы ее ослабли. Она переползла к постели и на ходу тихо завыла:

— Гаси свет, гаси свет, негодяй! Прекрати издеваться над женщиной.

В темноте стало полегче. А когда зашла луна, то стало совсем хорошо. И спали они подобно небесным созданиям, пока их не разбудили утренние птицы. Тут все началось снова.