— Ты чего! — крикнула Ксения с осуждением. — Ты с ума сошел, что ли? Опять за свои штучки взялся?

— Ксения, — сказал Удалов ломким детским голосом, — возьми себя в руки. Зачем-то нас изменили. И я думаю, что скоро Лев Христофорович зайдет и даст разъяснения.

— Как так изменили? Всех изменили или опять тебя, горемычного, морскую свинку, макаку-резуса изменили?

— Ты тоже помолодела, — заметил Удалов, и его жена, как только поняла, что он сказал, опрометью кинулась в ванную — смотреться в зеркало.

Не успела закрыться за Ксенией дверь, как распахнулась другая — в комнату молодых. И тут Корнелий испытал удивление, которого не испытывал давно. Из комнаты вышли три человека: пожилая женщина грузного вида и брюнетного облика, по бровям которой можно было узнать Маргариту. За ней несмело брели двое: мальчик лет десяти, в котором Удалов узнал сына Максима, и сердце его дрогнуло от отцовских чувств, а также карлик без возраста, но с бородкой — повзрослевший внук Максимка.

— Какой телефон милиции? — басом спросила Марго.

Не успел Удалов ответить, как его сын бросился к нему на грудь.

— Папа! — кричал он. — Папочка! Какое счастье, что мы с тобой теперь одинаковые! Ты меня от нее защитишь!

А внук, который так и не вырос, остановился в дверях, сунул палец в рот и замер в такой позе.

— Что все это значит? — спросила Ксения, выходя из ванной и обозревая преобразившееся семейство.

— Сейчас узнаю! — откликнулся Удалов и прежде, чем его успели остановить, кинулся прочь из квартиры, чуть не сбив по пути старика Ложкина, который в трусах и майке спешил вниз, на улицу, чтобы совершить пробежку. Он каждое утро совершал пробег до набережной и обратно.

— Ты кто такой? — спросил он мальчишку, пробежавшего мимо. — Ты зачем в наш дом залез? Воруешь?

— Не до тебя, Николай Иванович! — откликнулся мальчишка и принялся барабанить в дверь к Минцу.

Изнутри долго не открывали, и раньше открылась соседняя дверь к Саше Грубину. Из нее выглянул подросток Саша с пышной шевелюрой.

Саша все сразу понял и сказал:

— Заходи, Корнелий. Дело серьезнее, чем ты предполагаешь.

Корнелий покорно прошел к Грубину, волоча большие ботинки.

— Я все знаю, — сказал подросток Грубин. — Я тебя узнал, и ты меня тоже?

— Да, Саша, я тебя тоже узнал, но считаю, что пора будить Минца.

— Не надо будить Минца, — ответил Грубин. — Он спит. Он всю ночь со мной проговорил, а потом я его спать уложил.

— Тогда ты мне, может, объяснишь? Как друг!

— Я тебе объясню. Мысль у Минца была простая. Он хотел открыть истинные лица жителей Великого Гусляра. Истинные. Он хотел понять, что же таится за фасадом каждого из нас. Но, как всегда, при гениальности эксперимента имела место непродуманность концепции. Средство Минца действует лишь на физиологическую сторону наших организмов.

— Говори яснее, Саша!

— Куда уж яснее. Каждый человек с возрастом вступает в противоречие с самим собой. Один всю жизнь прожил, состарился, а на самом деле у него сохраняется душа или внутреннее содержание мальчишки. А другой родился уже стариком, хотя на вид он младенец. Из-за противоречия между формальным возрастом человека и возрастом истинным происходят различные внутренние конфликты, и некоторые лица даже сходят с ума.

— Значит, какой тебе возраст задан…

— Генетически задан!

— Какой возраст задан, такое у тебя и поведение?

— Вот именно! Человечество давно уже заметило это противоречие. В народном фольклоре это отмечено, в песнях и пословицах осмеяно. Вспомни: «Седина в бороду, бес в ребро», «Маленькая собачка — до старости щенок».

— «Как волка ни корми, он все в лес смотрит!» — дополнил фольклор Корнелий Иванович.

Грубин поднял бровь, но спорить не стал. А Удалов продолжил:

— Значит, пока мы спали, с нас слезла шкурка…

— С тебя тоже?

— Разумеется. А под ней, как под шкурой змеи, оказались мы, в полном соответствии со своим истинным возрастом… — Удалов согнал с лица счастливую улыбку и спросил: — Только все не так просто. Ты знаешь, сколько лет Ксении?

— Могу догадаться, — ответил Грубин. — Она должна быть женщиной пожилой. Она так и родилась пожилой женщиной.

Удалов кивнул.

— Но хуже всего с Марго, — сказал он.

— Маргарита должна быть в вашей семье самой старшей, — сказал наблюдательный Грубин.

— Вот именно.

Дверь распахнулась — в нее влетел удаловский сынишка Максим.

— Папочка! — закричал он. — Меня Марго бьет!

— Это еще почему? — взъярился Удалов, но не успел броситься к двери, как в проеме показалась грузная немолодая Маргарита, держащая на согнутой руке своего старообразного сына.

— Я звонила в милицию! — сообщила она. — Я их всех разгоню!

— И что в милиции?

Марго хотела было игнорировать вопрос незнакомого юноши, но язык помимо ее воли сказал:

— Там черт-те знает что! К телефону мальчишка подошел и велел мне катиться куда подальше. Мальчишка!

— Не исключено, — заметил Грубин. — Ведь это случилось со всем городом.

— Надо будить Минца и останавливать, — предложил Удалов. — Ты же понимаешь, какие могут быть недоразумения!

— Погоди, — ушел от ответа Грубин. — Может быть, мы того… поглядим, погуляем. Ведь уникальный случай. Когда ты еще своих знакомых встретишь в их истинном возрасте и облике?

Удалов понял, что Саша говорит дело. Проверяет, есть ли у соседа любопытство или уже исчерпалось.

Максимка увязался за взрослыми, в которых никто бы и не признал взрослых, и втроем они отправились в утренний город, пораженный в самое сердце открытием самого себя.

Это был счастливый город, хотя далеко не каждый сообразил бы, что это именно так, потому что некоторые люди передвигались по улицам с проклятиями и сопротивлением судьбе. И это неудивительно: ведь когда вам откроют глаза на вашу истинную суть, это совсем не значит, что вы будете счастливы. С самим собой еще надо сжиться, свыкнуться, а может, и примириться.

Встревоженные происходящими в себе переменами, гуслярцы вышли на улицы, словно было Первое мая.

Удалов почему-то думал, что город большей частью постареет, но оказалось наоборот. Можно было подумать, что они попали не на площадь Землепроходцев, а во двор городской школы — столько детей всевозможного возраста, одетых странно и нелепо, в кое-как подобранных одеждах со взрослого плеча, ходили, бегали, перекликались, узнавали друг дружку, как вернувшиеся после каникул сорванцы, хотя каникулы для многих протянулись на десятки лет.

Кое-где валялись шкурки людей.

По улице бежал толстый мальчик, подгоняя перед собой футбольный кожимитовый мяч. «Господи, так этим мячом мы выиграли у шестого «Б»!» — сообразил Удалов и закричал:

— Савич, пасуй сюда!

А толстый Савич даже завопил от радости, что встретил одноклассника, спутника по самым сладким временам их жизни. Он пасанул Корню, а Корень отбросил мяч Сашке Версте, но тут на площадь вбежала юная, рано расцветшая красотка Ванда, по которой сох весь десятый класс второй школы. Ванда казалась лет на десять старше Савича, но при виде мужа, гоняющего мяч по площади Землепроходцев, она ринулась к нему и схватила за руку.

— Ты с ума сошел! — закричала она с нежностью. — Разве не понимаешь, что на тебя люди смотрят?

Сын и отец Удаловы, а также Грубин продолжали, увлекшись, гонять мяч, забыв, зачем они сюда пришли. Но мало кто обращал на них внимание. А Ванда Казимировна, вчера еще директор универмага, гладила по головке любимого малолетнего мужа.

— Атас! — раздался чей-то детский крик. — Спасайся кто может!

Из-за угла Гостиного двора выскочил мальчонка — от горшка два вершка, в полковничьем кителе, который волочился за ним по земле, стуча карманами по голым ногам. В руках мальчонка держал автомат Калашникова и трата-та-такал языком, изображая бой. Вдруг мальчишка кинулся к колоннам Гостиного двора, а следом за ним на площадь вбежал другой паренек, чуть постарше. У него тоже был в руках автомат. И он из него стрелял по-настоящему — пули отбивали куски штукатурки.