— Я могу передать послание только лично, — возразила Дороти, — я подожду.

— Подожди за пределами обители, — сказал худой монах.

Дороти сошла с веранды, чтобы не спорить с монахом, и отошла под тень гигантского мангового дерева, с ветвей которого свисали зеленые маленькие плоды. Она уселась на корточки, как бирманка, которая намерена ждать. В Англии ей не приходило в голову сидеть на корточках, когда есть стулья или кровать, но здесь это получилось так естественно…

Монах постоял у резных перил веранды, глядя на упрямую нищенку в рваной полосатой юбке, потом ушел.

Наступила тишина. Она была наполнена пением множества птиц, звуками насекомых, шуршанием ветра в листве, в нее вплетались далекие голоса и хоровой речитатив, доносившийся изнутри здания, — видно, маленькие послушники зубрили наизусть мудрые сутры.

Потом на веранде появился другой монах, помоложе первого, с круглым туповатым лицом.

Он вынес плетенное из тростника низкое кресло. Поставил его на веранду.

Затем удалился и вскоре вернулся, поддерживая под руку очень старого монаха. Годы согнули его настолько, что лицо смотрело на землю, и монаху приходилось далеко откидывать его назад, чтобы увидеть путь перед собой или собеседника.

Молодой монах помог старику опуститься в кресло.

Глубокий, зычный голос, которому, казалось, негде было уместиться в немощном теле старого монаха, прозвучал над монастырем и запутался отдаленным громом в листве манговых деревьев:

— Девушка, которая хотела меня видеть и пришла издалека, пусть она поднимется ко мне.

Молодой монах подошел к перилам и поманил Дороти подняться на веранду, словно не был уверен, услышала ли она громоподобный голос старика.

Дороти, оробев, поднялась по скрипучим ступенькам на веранду. Она особенно чувствовала сейчас, что дурно выглядит и не вызывает у людей доверия.

Старик откинул голову назад. Темное лицо было изрезано тысячью морщин и морщинок. Глаза были спрятаны в паутине складок и шрамиков. Старик был так похож на черепаху, выглядывающую из-под панциря.

— Мне сказали, — продолжал старик, — что ко мне пришла нищенка, для которой бирманский язык не родной. Она сказала, что пришла ко мне издалека. Откуда же ты пришла?

— Из Англии, — ответила Дороти. — Я приплыла на корабле, но попала в плен к пиратам, потом меня везли на арабской баггале и хотели продать в рабство. Но я убежала.

— Я не знаю о том, что происходит на море, потому что никогда не был там. Но знаю, что страна Англия находится во многих месяцах пути и англичане хотят завоевать нашу страну так же, как они завоевывают Индию. Я правильно говорю? — Последний вопрос относился не к Дороти, а к молодому монаху, который стоял рядом с низким креслом.

— Вы правы, сайя Дхаммапада, — ответил монах. — Ваша мудрость не знает пределов.

Дороти не знала, в чем заключается мудрость старика. Но по крайней мере она убедилась в том, что лицезреет именно того человека, который ей нужен.

— У меня есть письмо к вам, — сказала она. — Письмо было зашито мне в подол юбки. — Она показала, где было раньше письмо. — Но мне пришлось плыть по реке, и я боюсь, что надпись на тряпочке смыло водой.

— И тебе не повторили слова записки вслух? — спросил Дхаммапада.

— Нет.

— Значит, они боялись, что ты попадешь в руки врагов… — Старик опустил голову на грудь и как будто задремал. Дороти ждала. Молодой монах тоже ждал.

Через минуту или две старик снова запрокинул назад черепашью голову и спросил:

— А как ты попала в Англию?

— Туда приехала моя мать, — призналась Дороти. — Она вышла замуж за англичанина. А я родилась в Лондоне, в английском городе.

— Почему ты знаешь бирманский язык?

— Мать учила меня.

— Мать дала тебе письмо ко мне?

— Нет, одноглазый фокусник Фан, который тоже живет в Лондоне.

— Мы знаем такого? — спросил Дхаммапада у своего молодого спутника, но тот отрицательно покачал головой.

Подол был пришит крепко, Дороти с трудом разорвала нитку, дальше все пошло быстрее. Через минуту под внимательными взглядами монахов Дороти вытащила из шва еще влажную тряпочку. Она не ожидала увидеть на тряпочке буквы, но, видно, они были написаны чернилами, которые не смывались водой. Мелкие круглые бирманские буквы чернели на тряпочке, которая была настолько тонкой, что, когда из маленького червяка материи она превратилась в плоскую тряпку, оказалось, что она размером в две ладони и целиком исписана с одной стороны.

— Дай мне письмо, — приказал У Дхаммапада, — это послание для моих глаз.

Затем У Дхаммапада вытащил из-под оранжевой тоги старые очки в металлической оправе, точно такие же, какие были у трактирщика в Лондоне. Надел их и опустил нос к самой тряпочке, как бы обнюхивая ее.

Он долго водил носом над тряпочкой, разбирая, что там написано.

Несколько монахов, которым нечего было делать, подошли к веранде и стали рассматривать Дороти, но молодой монах прикрикнул на них, и они ретировались.

Наконец старик завершил чтение. Громко вздохнул, видно, устал от этого усилия, снял очки и спросил у Дороти:

— Ты сама-то читала письмо?

— Нет, — ответила Дороти. — Мне мама зашила его. Я не распарывала. Да к тому же я и не поняла бы, ведь я не умею читать по-бирмански.

Что-то было неладно… Это она поняла, перехватив удивленный взгляд молодого монаха.

Старый монах запрокинул голову так далеко, что казалось — кадык вот-вот прорвет кожу на морщинистой коричневой шее. И рассмеялся.

— Она и не заметила, — сказал он. — Все заметили, а она не заметила!

— Что я не заметила, сайя Дхаммапада? — спросила она робко.

— Ты не поняла, что мы разговариваем сейчас с тобой на другом языке. И мой друг У Визара не понимает нашего разговора.

— Я вас не понимаю, — произнес молодой монах, видно сообразив, что У Дхаммапада говорит о нем.

— Разумеется, — продолжал старик, — потому что мы с тобой, девушка, разговариваем на лигонском языке, ибо оба принадлежим к одному народу, хотя оба оторвались от него.

— Лигон? — Впрочем, Дороти уже и сама обо всем догадалась. Ведь мать никогда не делала секрета из того, что ее девочкой привезли в Амарапур, бирманскую столицу в среднем течении Иравади, потому что бирманские короли всегда, как было принято на Востоке, брали на воспитание к себе детей вассальных князей. Считалось, что дети горных властителей таким образом получат столичное образование и воспитание, на самом же деле эти дети были заложниками и гарантировали королю хоть какую-то меру спокойствия в королевстве. Правда, если центральная власть ослабевала, то и заложники приносили мало пользы. Как правило, у всех горных князей было по несколько жен и десятки детей. Так что княжной больше, княжной меньше — зачастую роли не играло.

Но тут, когда все выяснилось, открылись совершенно неожиданные обстоятельства. И об этих обстоятельствах настоятель монастыря Священного зуба У Дхаммапада рассказал английской девушке Дороти Форест уже после того, как велел принести гостье чаю со сладкими пирожками, после того, как ее отвели в дом к прислужницам, которые жили при мужском монастыре, раз уж женских монастырей в буддийских странах не бывает, добровольно неся обязательства монашеской жизни, притом обстирывая монахов, прибирая в монастыре и ухаживая за цветами и садом. Добрые женщины приняли искреннее участие в Дороти, так как о том их попросил сам У Дхаммапада — человек святой, который в будущем рождении обязательно станет святым, возможно, бессмертным.

Эти прислужницы, облаченные в розовые хламиды, тоже бритые, смиренные и суетливые в своем желании угодить святым людям, большей частью пожилые, помогли Дороти вымыться, нагрев для этого воды, они принесли ей одежду, пожертвованную одной знатной вдовой. Вдова была рада совершить доброе дело и выполнить просьбу, исходящую от ее духовного наставника и утешителя сайя У Дхаммапады.

Одежду принесли, когда Дороти проснулась после дневного сна, тягучего и неглубокого, напоенного жарой, жужжанием пчел и шуршанием травы. Она поняла, как славно отдохнула, что сбросила после омовения и сна в тени веранды домика усталость и напряжение в мышцах.