— Не бредишь? А то, на тебя глядя, сам я в себе неуверенным становлюсь. Все мы под Богом, под миром. Без их пригляду из нас даже удобрения, извиняюсь, не вылезут, не то что слова и мысли. Или поступки, опять же. Так что, не переживай. Это всё комедия. Да, почитай, вся наша жизнь комедия. А плачешь ты, или живот от смеха надрываешь, без разницы. Им так сподручней. Нравится им, что мы о себе мним всякое. Что мы самостоятельные и за всё про всё ответственные.

— Это ты сейчас леща копчёного ему в конфетный фантик заворачиваешь? Он не поведётся. Я точно знаю, что я самостоятельный. И все решения принимаю сам, — не согласился я с невесёлой дедовой философией.

— Ну-ну. Знай. А мне пора нырнуть. Уже тело куриться перестало, — прервал дед расспросы и поплёлся в бассейн.

Я тоже поднялся и поспешил в жаркие водные объятья. Больше Павел не пытался разговорить меня, и мы, поныряв и попарившись еще пару заходов, закончили наши водные процедуры.

— Теперь хорошенько вытрись и оденься. Чай, тряпьё твоё уже высохло, — распорядился дед, когда наши тела немного отдышались, подсохли и остыли.

— Одного не пойму: на кой баба Нюра твои шмотки к себе таскает, если ты их миру в химчистку сдать можешь? — удивился я, когда начал готовиться, как следует полюбоваться на океан, остров и его дремавший вулкан.

— Одно дело стирать, а другое штопать. Я же не хамею. Готов к обратной дороге? Полотенце не забудь.

— Здесь, правда, медведи водятся? — только успел я спросить, когда поудобней расселся рядом с Павлом, как вдруг, мы оба сильно вздрогнули и, под чёрно-белые вспышки, вместе со скамейкой-путешественницей в одно мгновение оказались у дедова двора.

— Получается, с возвращением, и с лёгким паром! — не растерялся Павел.

— Сам же просил так возвратить, — разочаровался я, что обратное путешествие оказалось скоростным и безынтересным. — Мы снова дома, снова утром. Ну, спасибо тебе за банный турпоход.

— Не за что. Сам теперь туда дорогу найдёшь. А медведей там не счесть. Ежели что, мир зови. Пусть он с ними борется, — отозвался дед и поплёлся во двор, оставив меня на Америке наедине с вулканическими думами.

Вернувшись домой, пришлось просить у мира отвода глаз, так, как и бабуля, и папка уже вовсю бродили по дому и двору. Отец собирался на работу, а старшая Андреевна занималась домашним хозяйством.

— Сам встал? — обрадовался папка, увидев меня после размагничивания.

— Конечно, — ответил я.

— Про что-то хотел тебя спросить, но забыл. Вчера ни о чём таком не разговаривали? А то я будто запамятовал что-то. Будто чего-то мне не хватает. Не подскажешь?

«Чего ему, интересно, не хватает? Песенки про жало? Или братской во всех смыслах души? Может самогона-дурмана?» — промелькнуло у меня в головушке.

— Наверно, не подскажу. Я не подскажу, а вот окружающий мир, тот очень даже может подсказать, — выдал я заумное умозаключение, намекая Скефию о возврате родному отцу его временно законсервированной памяти.

— Книжек умных начитался? Ты меня так не пугай. Я и без твоих заумностей какой-то потерянный сегодня, — печально вздохнул папка и продолжил утренние сборы.

«Что-то с ним не то, — заподозрил я неладное, когда, вошёл в свою комнату и увидел, что отец опаздывает на работу, потому как на часах было уже без десяти семь, а работа у него начиналась ровно в семь ноль-ноль. — Может, чересчур его приложили по темечку? Может, вернуть всё? Пусть поёт свою песню про жало, кому от этого плохо? Разве что, мамке? А вот ей возвращать всю память я бы поостерёгся».

— Дедморозыч, друг. Верни батьке память. Ту, которая разумная. И на работу бы его как-нибудь поторопить? Из-за нашего с тобой… Из-за моей к тебе просьбы он сам не свой, — взмолился я за родителя, почувствовав себя виноватым.

— Фух! — выдохнул мир согласие, и папка в ту же секунду взмыл в небо.

— Ёшкин-кошкин! Ты что же это… Что я наделал?! — ужаснулся я, осознав, что после такой доставки на работу отец ещё больше потеряется, а никак не вернёт своё душевное спокойствие.

А папка нисколько не испугался, не удивился, раскинул руки в стороны, изображая самолётик, и был таков.

— На проходную его. На проходную! Там ему пропуск отметить надо, — зашептал я Скефию, когда родитель скрылся из глаз.

— Что на проходную? — раздался за спиной командирский голос мамы. — Куда родитель делся? Ему же в поликлинику к восьми. Анализы свои дома забыл. Вот папаша-растеряша.

— Это я укроп! С парой крепких междометий вместо ушей, — зарычал я от безысходности.

— Это ты так ругаешься? — удивилась мама.

— Уроки так вспоминаю, — отмахнулся я от мамы и ринулся сломя голову в огород. — Эс! Эс! Проходная отменяется. Верни Григорьевича домой. Пусть всем покажется, что он никуда не уходил. То есть, никуда не улетал, — зашептал я миру скороговоркой, торопясь исправить ошибку.

— Мужик, с изрядно исхудавшею фигурой, бесстыдно мчал в костюме в небесах, — услышал я голос отца откуда-то сверху, а потом увидел его самого, летевшим над крышами соседских домов. — Он, просто, занимался лётной физкультурой, прям у соседей и соседок на глазах. «Пусть видят все, что ты меня не любишь! И день-деньской меня ты не смешишь!» — громко продекламировал сквозь смех папка и, сделав круг почёта над двором, приземлился.

— Так, может, и анализы ты не забудешь? Пусть видят все, как в поликлинику спешишь! Здравствуйте, Карлсон Григорьевич, летающий над крышами, — встретила мама лётчика ответной рифмой, тоже нисколечко не удивившись. — И не скажешь, что у вас гастрит. У вас, наверное, летающий насморк. Один раз чихнул – до Черёмушек долетел. Два раза – до Михайловки. Три – до Краснодара.

«Ерунда какая-то. Небывальщина! Такого даже во сне быть не может, — ошалел я от всего происходившего и впал в оцепенение, а потом задрожал всем нутром. — Что же со всеми нами творится? Или только со мной? Но ведь я же сам попросил обо всём этом у мира. Или он всё ещё сводит со мной счёты из-за секретов? Мстит и показывает небывальщину, а на самом деле ничего этого не происходит?»

— Спасибо сыночку. Развеселил отца. Избавил от хандры на сто процентов, — потрепал меня по плечу папка, когда, как ни в чём не бывало, прошёл мимо на веранду и, захватив пакет с анализами, вышел обратно на порог. — А сейчас сделай так, чтобы я в поликлинике оказался, только помедленнее. Хочу насладиться полётом. Потом меня своим фокусам научишь, а пока, извини, тороплюсь. Я готов. От винта!

— Давай сам как-нибудь, — еле выговорил я осипшим голосом, а папка тут же упорхнул в неведомую мне поликлинику, да с таким лицом, будто всегда летал целыми днями напролёт.

— Низковато пошёл. К дождю, наверно, — сказала мама и помахала улетавшему папке платочком.

— Такого, просто, быть не может. Не может! — взорвался я, не в силах терпеть издевательство над собой и родителями. — Это чересчур. Это за гранью дозволенного и разумного. Если не прекратишь сейчас же, я не знаю тогда, что сейчас сделаю!

— Ты сейчас со мной так разговариваешь? — округлила мама глаза и выронила свой платочек.

— С миром. С миром я беседую. Удумал потешаться. Полёты-перелёты затеял, будто мы насекомые подопытные! — вспылил я, закипев гневом, и прекратил сдерживаться. — Ты что, сама ничего не понимаешь? Видишь, как папка по небу летает, и думаешь, что всё в порядке?

— Это ты, сынок, думаешь, что над всеми можно, вот так, глумиться. То память стирать, то перемещать их по своему капризу, куда тебе вздумается, — выдала мне встречную отповедь родная маменька.

— С кем я сейчас разговариваю? — оторопел я в ту же секунду, осознав, что явно не с мамой.

— Что ты хочешь услышать? Что я мамина душа? Или, что я твой родной мир? Или, того пуще, мамка всех миров? Может, сам Бог сподобился беседовать с тобой? — с нескрываемым сарказмом спросила мама.

— Мне, по большому счёту, всё равно. Я уже усвоил, что поступал неправильно. Со стиранием памяти у родных. Обещаю теперь ни-ни. Пусть всё будет, как должно. Я больше не вмешиваюсь. Разве что, чуть-чуть. Для работы, — поспешил я с раскаяньем перед неведомым и явно всесильным собеседником, беспардонно оккупировавшим мамино сознание. — А как быть с дядькой Угодником? Он же не может просто так домой к мамке явиться. Ему можно будет…