— Дед, а дед. Тебя когда-нибудь судили на товарищеском суде? А то я повестку мяту-рвату, рвату-мяту, взял, да и по почте получил. Будто в зад коленкой белой-белой, как у Ленки, — пропел я нервно, переделав слова одной из его песенок.

— Бог миловал, — тихо откликнулся дед и никак на мою самодеятельность не отреагировал. — Значит, не врал что её видел?

— Я только что её в руки взял. Только что прочитал, — снова обиделся я на Павла.

— Я тебе говорю, что не врал о том, что видел. А не о том, что врёшь, что не видел, — запутал меня дед окончательно.

— Хочешь верить – верь. А если нет, так на нет и суда нет, как ты учил. А я пошёл к суду готовиться. Он со мной… Или надо мной? Короче, впервые будет, — отмахнулся от старого и засобирался домой.

— Я талдычу, что поверил в то, что ты тоже не спал, когда Добрая проходила. Ишь, перья ещё не отрастил, а дыбом уже вздымает. Нюрка надоумила? Про суд товарищей. Это она была мастерица Павла своего стыдить да судом новомодным грозиться. Чуть что не по её – сразу кликала всех из миров, чтобы муженька устыдили-усовестили. Ух и стервозная была, пока не образумилась. А уже рано: смылся её Пашка-Вендиспансер в дольменные края. Тепе-еря очередь моя! — последние слова дед пропел на тот же мотив, что и я о повестке.

— Из какого она мира? — захотелось мне узнать, кто же был инициатором моего суда.

— Знамо дело, из какого. Из соседского. Ещё скажи, что Нюрку-Экскурсию не знаешь.

— Значит дружок расстарался. За Куклу мстит, не иначе. Не болела, а умерла. И тётя Лиля в его мире также. Не болела, не болела, а потом операция, и не стало её, как и в нашем. Я что, теперь во всех грехах от сравнивания миров виноват? Так получается? — расстроился я, не понимая, за что меня собрались судить.

— Не дрейфь, пехота. Может всё шуткой обернётся, — обнадёжил старый.

— Как я один мог сделать что-то такое, отчего все миры поменялись в одинаковую сторону? Невозможно же так. А про других посредников ты не слыхал, дед? Может, где в Америке такая служба имеется? — размечтался я, втайне надеясь, что не один повинен в мировых несчастьях.

— Нет никого больше. Никаких дублёров не было и нет, — развеял он мои надежды.

— Как… Скажи, как я взглядом могу огромными мирами ворочать? А он у меня не такой забористый, как у тебя.

— Как, да как. И сам я всего не понимаю, как. Ты зимой окно замёрзшее видел? Узоры морозные?

— Ну видел, — вздохнул я, не понимая, причём здесь зима.

— А теперь представь. Зима. Окно, замёрзшее с узором. Оттепель на дворе. Что будет?

— Растает оно. К чему это ты? — не оценил я его натюрморт.

— Не так сразу. Сперва, оно намокнет, а потом растает. Вот так же и миры. Мороз в них кончился, и разница начала водой проявляться. То есть, Калик всех выкосили, а наш стариковский глаз многого не видит. Да и по своим мирам не мотается боле, а норовит подальше сбежать и уже там начудить. Понятно что-нибудь?

— И какое окно я могу заморозить?

— В самую суть зришь, казак. Твоё дело увидеть разницу и понять, в чём она. Стало быть, мороз возвращается к окну, и что потом?.. Удиви старого, — покосился дед, ожидая от меня ещё что-нибудь умное.

— Закосичит его. Поверх растаявшего новый узор нарисуется и побелеет от мороза.

— Ты лучше про самое начало поведай. С чего этот рисунок начнёт возрождение? Или ты никогда не сидел у замерзающего стекла?

— С самой захудалой стрелки начнётся. За ней другая. А потом новые поползут, и рисунок на стекле восстановят, — выдал я всё, что наскрёб в голове, а дед сразу отвернулся довольный сам собою.

— Он ещё спрашивает, что один может. Ты та самая захудалая стрелка и есть. Только не ледяная, а вполне себе головастая, — прищурился Павел и выдал на стариковскую щёку скупую слезу.

«И этот почти головастиком обозвал, — подумал я, не сообразив, из-за чего дед расстроился или обрадовался до слёз. — Если я такой в своём мире один, и запуск выравнивания миров начинающий, или восстановление их одинаковости, то чем тогда провинился?»

— Они сами друг в дружку заглянуть не могут? — нашёл, о чём спросить, вместо раздумий о слезинке.

— А ты к брату почему внутрь не залезешь, чтобы поглазеть, как он устроен? Так и они. А вот какой-нибудь глаз видящий, ты запросто проглотить можешь. И другие… Те же соседские близнецы, смогут твои потроха увидеть. Ты теперь не стрелка ледовая, а глаз стеклянный. Так понятнее?

— Понятнее. Все беды поровну между мирами из-за меня одного будут. А стеклянный я или ледяной – один укроп.

— Не только беды поровну, и победы тоже. На всех светлых голов не хватает, вот и будем хорошим делиться, не лениться. А то, бывает, какой-нибудь умник-разумник в три-семнадцатом мире, да хоть песню, хоть музыку хорошую придумает, а в нашем балбес лопоухий её услышит через это мирное уравнивание. Так ведь как скакать будет, как скакать! «Гений я! Вон, какую музыку придумал!» Кричать будет. И какой же он гений посреди удобрений, ежели эта музыка давным-давно в соседском мире по радио играет?.. Так что всякое будет. И хорошее придёт своим чередом, и плохое. Душу свою терзать не нужно. Живи и надейся на лучшее, — закончил дед поучения.

«Опять двадцать пять. Старый сказал: “Живи и надейся”. Знает что-то дед, но не признаётся», — снова заподозрил я неладное.

— Ты про глаз свой хотел рассказать. Которым в дальние миры метишься, — напомнил я осторожно.

— Я и не отказываюсь. И ноне по ночам мотаюсь куда Макар телят не водил. Я же немощный уже, а в дальних мирах, сам знаешь, какой закон.

— Напомни, о чём ты?

— Только в наших, да ещё в парочке миров мы такие, как есть, а в тех, что подальше, там по другим законам живём. Когда туда попадаем по работе или ещё по какой мирной причине. Я думал, что рассказывал вам.

— Рассказывал конечно. Только я так со своими делами заплёлся, что пока не пойму, о чём ты прядёшь.

— Я же говорил, что в другие миры детей просто так не пускают. А если их приходится туда посылать, по мамкиному закону им должно быть, как Христу нашему в день распятия, не меньшее тридцати трёх годиков.

— А ты тут каким боком?

— Как так? Я тоже туда попадаю в тридцать три своих года. Туда и меньше такого возраста нельзя, и больше такого. Поэтому угодил под кувалду мирную, да так что расплющился, — разоткровенничался дед. — Я уже не гулёна по возрасту, и всего, что окрест меняется, не вижу. А там я казак молодой, кудрявый, с шашкой наголо. Вот и вышел казус в мирах некоторых, где дома пятиэтажные строить уже научились, а за водой всё ещё с коромыслами ходят, да на лошадках по Армавиру туда-сюда ездят. И я в том сравнении, как есть, виноватый.

— Виноватый выискался. Как ты в них попадаешь, лучше скажи, — решил я воспользоваться моментом и разузнать побольше.

— Прошусь туда, где уже бывал, а оттуда прошусь обратно, — схитрил дед.

— Так ты там на самом деле молодой? А если я туда с тобой, мы что, ровесниками будем? — рассмеялся я, когда представил нас с дедом сверстниками с усами и шашками наголо, скачущими на деревянных лошадках. — Ладно, не серчай. Знаю, что ты обо всём говорил, только я, может, слушал, да не услышал, а может, ещё чем голова была занята.

Вон мамка Серёжку с яслей ведёт. Так я прощаюсь. Спасибо за терпение, — договаривал уже на бегу, давясь от приступа смеха.

«Здравствуй, утро воскре-Сеня шестнадцатого Сеня. Явилось, а мы и не ждали. Всё суд этот, товарищей укропных и расторопных, обиженных невесть на что. Поэтому настроение моего гения испорчено уже третий день. Вот чего привязались? Обиделись, что всего им не говорю?..

И как себя там вести, интересно? Пошутить, чтобы не зазнавались? Или грустным прийти, мол, раскаялся, как дедова Магдалина.

Лично я себя во всех бедах от сравнивания миров виноватым чувствую, а вот перед товарищами – ни грамма. Не виновный, и всё тут.

Нарядиться бы в полосатую одёжу, как узники в телевизоре. Мол, готов понести незаслуженное наказание. Только где её взять?