Я снова не удивляюсь, а продолжаю наблюдать за букашкой. Полёт головастика заканчивается, и он вместе с каплей плюхается в стекляшку на моей парте.

Вздох восхищения прокатывается по классу.

— Языки можешь не придумывать. Когда у Татисия его обезьянки, как ты говоришь, подрастут и всяким фокусам научатся, вот тогда вы с ним снова ударите по рукам, как только что с камешком, — говорит мне мама.

— Как же он с ними общаться будет? — тут же ехидничает Тазик. — Они костёр разведут, жертву ему принесут, попросят чего-нибудь, а он им что под руку подвернётся, то и всучит?

Все братья и сёстры начинают возмущаться моему легкомыслию по отношению к обезьянкам, а я сижу, смотрю себе под ноги, и мне так стыдно, что хочется выбежать из класса.

— Успокойтесь! — прикрикивает на всех мама. — Научится он всему. Ещё вас уму-разуму учить будет. Не только в головастиков или в людей верить нужно, а в первую очередь в себя. С себя нужно начинать.

— Я живой и всё вижу! — не унимается голос за дверью.

— Иди уже. А то он скоро пополам от радости порвётся, — улыбается мама и выпроваживает меня из класса.

Я нехотя встаю из-за парты и ухожу из класса.

Когда оказываюсь в коридоре, мигом погружаюсь в кромешную тьму и дальше побираюсь наощупь.

«Кто здесь трепался, будто что-то видит? Сейчас этого шутника приласкаю, как только что головастика», — думаю я и снова слышу восторженные вопли Александра третьего.

— Санёк, мы живые. Живые! — кричит он мне в ухо и тормошит за плечо.

И тут я осознаю, что валяюсь на земле, а не гуляю по школьному коридору.

«За что с экзамена выгнали?» — думаю, вконец заблудившись между сном и реальностью.

— Ёшеньки! — вскрикиваю, когда в один миг вспоминаю все недавние злоключения. Потом превозмогаю боль, с трудом приподнимаюсь и сажусь на жёсткую сухую траву, после чего начинаю продирать обожжённые холодом веки.

«Обморозился, когда от хоккеисток улепётывал?» — пытаюсь шутить, а белый солнечный свет вдруг пребольно режет еле открывшиеся глаза.

— И я живой. Даже что-то вижу, — откликаюсь я брату и продолжаю приходить в чувства.

* * *

«Где мы? Совсем ничего не помню. Всё самое интересное прошляпил. Цыкнул на третьего, чтобы не мешал в себя приходить, а тот и рад радёшенек, что его не об асфальт, а приземление со всем уваженьем организовали. Бегает, веселится, а я сижу, глаз не открываю. Смотреть не охота на мир, который с нами обращается, словно мы козявки какие-то. Догадываюсь по волосам и мурашкам, что сижу рядом с пещерой, а всё одно время тяну зачем-то».

— Третий, — окликнул я товарища, когда оклемался.

— Что-нибудь видишь? — проорал близнец издалека.

— Глаза ревут. Или приморозил их, или себя жалею, — объяснил я, а потом услышал топот ног, бежавшего ко мне друга.

Когда Александр приблизился, я попросил его рассказать, что он помнит о нашем приземлении.

— Я этот полёт на всю жизнь запомнил. А ты как себя чувствуешь? Всё лицо опухло. Если бы не знал, что оно такое от заоблачного мороза, подумал бы, что ты упал с велосипеда.

— Я распух из-за того, что не об асфальт нас, как ты просил.

— Мало ли с перепугу наговорить можно? Я же на тебя полагался. На помощь твою. Но страшно тогда было до чёртиков, это правда.

— Рассказывай, где мы? — коротко повторил я приказ.

— У пещеры. А приземлялись так, что страху такого натерпелся, — начал друг о наболевшем, но увидел, как я пригрозил в его сторону кулаком, и спохватился. — К тому времени, когда мороз кончился, и мы замедлились, я сам уже ничего не видел.

— Ты же орал, что живой и всё видишь!

— Ещё как орал, но позже. Когда глаза перестали слезиться, и я всю прелесть жизни увидел, заметался, как щенок, и замолкнуть не мог. А ты в обмороке лежал и меня слушал?

— Не слушал, но слышал.

— Что делать будем? В пещеру или по домам? — спросил собрат.

— Сначала к Стихии. Узнаем, объявлялся наш асфальтный близнец, или его ещё куда-нибудь нелёгкая занесла, — сказал я, не подозревая, что накаркал очередную напасть. — Помоги зайти в пещеру. Про мои рёбра помнишь? Если сгребёшь в охапку, я снова в обморок.

— Не сгребу. За руку тянуть можно?

— Тяни, — разрешил я.

Третий осторожно, почти бережно, помог мне подняться, а потом спросил:

— А ты что помнишь?

— Помню, как прощения у тебя просил, за то, что взял тебя в этот калечный мир на верную погибель.

— На какую… А-а, в этом смысле. Прощаю тебя. Забегаем? Мы уже на входе, — доложил поводырь.

— В паре шагов от стены меня останови и назад отойди, потом следом за мной в пещеру. Сразу оглянись на номер мира, из которого выскачешь. Чтобы понятно было, откуда мы явились.

— Уже на месте. Готов?

Я кивнул и вытянул руки вперёд, а третий тут же отпустил меня в свободное плавание.

Вздохнув поглубже, привычно чеканя шаги, я отправился сквозь ракушечную стену, сквозь всё, что попадается по пути к подземной пещере. Потом начал громко считать «ать-два, ать-два», надеясь услышать эхо от стен, чтобы вовремя остановиться.

Наконец, все ощущения стихли, и я расслышал отзвуки испуганного детского голоса. Сразу стало себя жалко, почти до слёз, которые и без того продолжали сочиться из распухших век.

— Девчушенька-душенька! — запричитал я что было сил. — Стихия миленькая! Пришли за мной свои лианы. Попроси их, чтоб не сплетались в лесенку, а схватили меня за шиворот и вытащили наверх к тебе в гости. А то у меня не только опухшие глазки, а ещё и сломанные кости.

Не успел попросить, как услышал сзади шорох и подумал, что это вышел из стены напарник по приключениям. Но быстро осознал ошибку, когда почувствовал прикосновение шершавой лозы, которая примерялась, как бы выполнить мою просьбу, чтобы не добавить к имевшимся несчастьям чего-нибудь виноградного.

Когда смело поднял руки, целиком передавая себя в распоряжение живых верёвок, удивился: «Что-то эти ребята слишком быстро сегодня».

Страх на меня напал, только когда моё заплетённое величество слегка придушили лозами и потащили вверх. Да и то, страх был не совсем моим. Мой, просто, смешался с воплем и ужасом Александра-третьего, узревшего совсем не библейскую картину.

— Что делается! Только от хоккеисток спаслись, а тут уже другое чудо-юдо накинулось? — раскричался он, испугавшись за меня и себя.

— Я сам такое путешествие выклянчил, — успокоил я друга. — Ты же хотел узнать про пещеру? Хотел. Кушай теперь на здоровье.

Когда продолжил взмывать вверх, смотреть на происходившее даже не пытался, зато картина со стоявшим внизу близнецом, так и встала перед глазами.

«Жуткое зрелище. Павел бы не одобрил. Но делать нечего. Мало было рёбер, так меня ещё и ослепить умудрились».

— Полегче, извозчики, — пожурил лиан, когда стукнулся головой о ракушечный свод и не вписался в дымоход с первого раза.

— С одиннадцатого. С одиннадцатого! — опять заверещал напарник обезумевшим голосом.

— Что с одиннадцатого? — разволновался я. — Ботинок его нашёл или что другое?

— Вышли мы из одиннадцатого мира. Я забыл, о чём ты просил, когда увидел тебя в виноградных путах, — проорал друг снизу. — Меня тоже туда поднимут?

— Не испугаешься живого винограда?

— Не испугаюсь. Наоборот, тут внизу страху больше натерплюсь, — заверил собрат, когда меня уже вытащили в неизвестный по счёту мир и осторожно поставили на ноги.

— Где тут красавица писаная, к избушке приписанная? По прозвищу Стихия, которой сложил стихи я? Я снова к тебе в гости, залечить поломанные кости. Исцелить глазки и послушать сказки. Пусть не складно, зато не старушка ты вовсе. Станешь предо мною? А то глаз сам не открою. Я, как ты помнишь, посредник двенадцатый смирный, покалеченный шутками мирными, — лепетал я всё, что приходило на ум, понадеявшись на снисхождение девчушки.

— Отворяю глаза твои. Открываю тайны свои, — услышал прямо перед собой Стихию.