— Я к Ольговичу. Это ему посылка из Голландии. Луковицы, как он просил. Самолётом из Амстердама. Издалёка, значит, — начал хвастать тюльпанами, нагоняя на мужичков нездоровый интерес к содержимому мешка.

— Он организует сборку бочек. И капусту командует заквашивать. В этом году мы без потерь урожай запасим и часть его в бочках заквасим. По зиме продадим дороже, и себе вкусней и людям пригоже. И не мять, по многу раз перегружая, в мешках урожая. Стало быть, играем на Кубаночке, аки на скрипочке сразу в два смычка. «Закубанье-1» и «Закубанье-2» после выгрузки тары в работе.

В честь такой радости первая ходка капусты за полцены. И лодок обкатка-освоение и на капусту ажиотажа обострение. А слухами и земля полнится, — всё говорили и говорили станичники, перебивая и дополняя друг дружку, а у меня так и запело в душе при упоминании лодочных названий.

«Когда же я просил их написать? — начал вспоминать, но сразу забросил, когда перед глазами всплыли накладные на получение груза. — За названия точно заплатил, только не глянул за какие. Будущий “я” расстарался за меня прошлого? Нет, не прошлого, а самого настоящего».

— Я самый настоящий, — сказал себе вслух.

— Никто и не спорит, — согласились станичники. — Ты настоящий Крест. Попадья говорит, что теперь у нас все овощи крещёные и очень полезные для человеков и их домашней скотины. И всё это после установки памятного крестика. А на следующий год, вообще, весь урожай животворным будет. Кто скушает, сразу же засветится, как ты, божиим сиянием.

«Не хватало новым Угодником прослыть. Заразился-таки тем светом. Ой, заразился. А глазастые фуфайки сразу разглядели», — встревожился я не на шутку.

— Это вы загнули. И я обыкновенный, и овощи ваши обыкновенные. Только, если с любовью их взрастите, тогда они вам и вкус, и пользу подарят. И здоровье от этого будет. У хороших людей, конечно. А у всяких лентяев, навозом стыдно назвать то, что у них будет, — закончил я в сердцах, а мужики расхохотались зычными голосами.

Лодки закончили выгрузку. Я взял свой мешок, сел в «Закубанье-2» и первый раз в жизни поплыл на лодке через родную реку.

Станичники начали энергично грести веслами, приговаривая, как дворники: «Иттить иху! Иттить иху!», и «Закубанье-2», забрав вправо после старицы, врезалось в бурное течение Кубани.

— Почему вы приговариваете «иттить иху», как все работяги? — спросил я у рулевого.

— Как Макар приговаривает, так и мы. Чтобы знал он, что мы долго жить собрались. А то махнёт косой и скосит, несмотря на то, что он Добрый. Ха-ха-ха! — расхохотались все гребцы и пассажиры.

«Снова опростоволосился, — пожалел я, что спросил. — Где-то это имя уже слышал. Не забыть у Ольговича спросить. У нас, хоть, и пугают им, но никто не знает, с чего это имя такое нарицательное и отрицательное».

Мы приплыли в Закубанье. Киль лодки плавно вмялся в глинистое дно у берега, после чего все пассажиры и гребцы выпрыгнули из лодки, впряглись в верёвку, которой потащили новенькое «Закубанье-2» вверх по течению, изображая бурлаков.

Я попросил у станичников выдать мне мешок с луковицами и, получив его, засеменил к центру станицы в поисках Ольговича.

* * *

Стук молотков был слышен издалека.

«Бочки собирают, или что другое мастерят?» — размышлял я, вышагивая по Закубанью, а впереди, то же самое эхо разносилось, предупреждая всех и каждого о моём появлении: «Крест-крест-крест».

Наконец, оно докатилось до Ольговича, и тот, вскочив в пролётку, уже мчался навстречу, поднимая дорожную пыль.

— Жги, коли, руби! — прокричал он издалека.

— И вам не хворать, — прокряхтел я и сбросил непривычно тяжёлую ношу наземь.

— Снова с подарками?

— Мы всегда не с пустыми руками.

— Что на этот раз? — начал он допытываться.

— Семя из стран заграничных для посадки тюльпанов тепличных.

— Можно гляну? — спросил он разрешения.

— Твои они. Твои. И, между прочим, бесплатные, — протянул я голландский мешок неугомонному станичнику.

— У нас говорят, что за бесплатное бес платит. А это, я так понимаю, кредитное семечко. И не семечко вовсе, а луковки? Точно они тюльпанные?

— Взойдут, увидишь. Мне на иноземном объясняли. Из первых рук, так сказать. Картинки этих цветов показывали и гарантировали, что настоящие тьюлипсы. А по-нашему тюльпаны. Только вот, красные они, или ещё какие, я так и не понял. Бери свой кредит.

— Беру-беру, — закивал Степан, потом завязал мешок и закинул его в пролётку. — Кстати, я тут узнал про парники и теплицы. Решили с мамкой и то и другое за зиму построить. Как у вас со стеклом и лесом? Их и полиэтиленом можно обтянуть.

— А какая разница между теплицей и парником? — решил я узнать о том, о чём сам же ораторствовал.

— Я думал, ты знаешь. Парник накрывает растения и не дает им сгинуть от весенних заморозков. А теплица повыше строится и отапливается. Ею круглый год кормиться можно, — растолковал Ольгович.

— Ты агроном, ты и решай, что строить. А с деревом и стеклом я помогу. Бланки требований у меня имеются. Могу тебе их отдать, сам заполнишь. Напридумаешь всё, что захочешь, потом закажешь, не промажешь. Строй хоть парник, хоть теплицу, хоть баню для царицы.

— Вот спасибо. А тары прикупить ещё можно? Бочки с клёпкой? В сборке только-только руку набили, а уже всё кончается. Ну так как? — с умоляющим взглядом спросил Ольгович.

— Расскажешь мне про Макара, а я решу, как, — выпалил я неожиданное условие.

— Про Доброго косаря? Так это Смерть наша. Приходит по доброте своей, только когда жизнь кончилась. И под корень: «Иттить иху!» И ты уже на небе. Вот мы и выкрикиваем его присказку, когда работаем. Намекаем, что жизнь наша ещё не кончилась. Спрашиваем-выпрашиваем, как старики учили. Ты что, не знал? Ну, тебе-то простительно. С твоими хлопотами и заботами за нашими глупостями не поспеешь.

Когда тебя с бумагами ждать? Я всю ночь мозговать буду, так что, жду в скором времени. И за расчетом… Ах, да. Кредит. Так мы эти рублики сразу на дело и пустим смело. Будет у закубанцев на зиму оплачиваемая работа.

— Мозгуй. А мне крестника домой загонять пора, а то темнеет уже. Так что, бывай Степан. Мечтай, считай. Твоя очередь заботиться о Закубанье, — простился я с Ольговичем и пошагал из станицы, подальше от глаз, собираясь отбыть к Насте в квартиру, где сразу же завалиться спать.

— Здравствуй, половинка, — приветствую я второго себя.

— Здравствуй, четвертинка, — откликается «я».

Мы встречаемся в огромном аэропорту со стеклянными стенами, а вокруг здания – гигантские самолёты, вертолёты, между которыми снуют самолёты поменьше.

— Как сам? — спрашивает половинка. — Расскажешь, что натворил, или подождать объединения? Ладно, после удочки всё узнаю, а сейчас глазей и не переживай. Память восстановится. Пусть как хотят исправляют, а только наша голова по-особому устроена. Головастая она у нас. Искристая, — смеётся второй «я».

Мы проходим в зал, в котором полно пассажиров, одетых не по сезону, и я замечаю прозрачные трёхгранные пирамиды, стоящие в конце помещения.

После регистрации пассажиры поочередно входят в хрустальные башенки высотой в два человеческих роста. Причём, в одну грань входят, словно в жидкое зеркало, а из двух других выходят уже по двое. Даже сумки и чемоданы у новых близнецов совершенно одинаковые.

— Улучшенные разделители поставили? — спрашиваю я у половинки.

— Эти сразу всё в головах исправляют. Теперь процесс заселения молодых миров гораздо быстрее. Но, сам понимаешь, мне и тебе такое не грозит. Идём к нашей удочке?

— Сейчас, — тяну я время и продолжаю разглядывать давно знакомый аэропорт «Домодедово-Мирное».

Мы проходим к столику регистрации и одновременно прикладываем правые ладони к широкому экрану прибора, похожего на телевизор. Сверху вниз по экрану пробегает светящаяся полоска, после чего раздаётся сигнал похожий на писк.