Слёзы так покатились из глаз, но я нисколько их не стыдился. А мама Кармалия всё шагала и шагала ко мне издалека, находясь совсем рядом, и продолжала меняться.

Она становилась и темнокожей брюнеткой, и узкоглазой азиаткой, смуглой и краснокожей, бледной и загорелой. Черты лица то были строгими и резкими, то мягкими и нежными. Глаза меняли цвет и разрез, но всё равно, оставались огромными и всё понимавшими материнскими глазами.

— Здравствуй, Головастик, — поздоровалась со мной Кармалия и стала похожей на тётеньку с афиши – темноволосой, со светлой кожей и яркими зеленовато-голубыми искрившимися глазами.

— Здравствуйте, мама всех миров, — поздоровался я осторожно.

— Тебе это место больше нравится, чем ночной лес? Ведь совсем сегодня идти не хотел, — пожурила всемирная мама.

— Здесь красивее, — признался я. — Что это за место? А то здесь отовсюду намешано. И вы, мама Кармалия, сами всю дорогу менялись.

— Понравилось? Или я смутила тебя метаморфозами? — участливо поинтересовалась собеседница.

— Мне вовсе не страшно было. Нет. Я… Я любовался вами. Вы такая… Красавица, — сконфузился я и опустил глаза.

— Спасибо тебе, Головастик. Спасибо. Давно меня люди так не называли. По-всякому обзывали и проклинали, а вот красавицей, кроме детей моих, в последнее время никто не называет, — сказала Кармалия и о чём-то задумалась.

А я стоял и ждал, когда она заговорит снова, и не нашёл ничего интереснее, чем рассматривать своё одеяние.

Я был в широкой рубахе из неизвестной материи, сотканной из толстых грубых нитей, но не шерстяных, а каких-то других, чем-то напомнивших мне паклю, возможно, из тонких волокон растений. Цвет рубахи был светлый, серо-жёлтого оттенка, а ворот начинался на левом плече и заканчивался на груди на уровне подмышек. Штаны были широкие из точно такой же ткани, а обуви на ногах не оказалось.

«Опять обувку не захватил», — подумал я и услышал, как рассмеялась Кармалия.

— Что? Без сандалий сегодня? — спросила она и перестала смеяться.

— Без, — ответил я, глядя на босые ноги. — А камушков мелких здесь нет?

— Здесь всё есть. Как в ковчеге.

— Так вы что, мама Кармалия, Природой командуете?

— Совсем нет. Природа – сила могучая, но необузданная. Огромная сила. Как сила Мироздания. Она, если закапризничает, много бед может наделать. С неё станется. А я силу её контролирую, да использую, да прошу о чём-либо. На всём, как и на тебе, метки свои ставлю, и тогда уже она думает, что ей можно, а чего нельзя, — объяснила Кармалия, а я вновь похолодел внутри.

— Какие метки? Пропуски в миры?

— Можно и так их назвать. Отметины мои не только на людях есть, но и на зверях лесных, на тварях морских, на рыбах речных. А они по мирам не кочуют.

— Зачем им тогда метки? — спросил я, возмутившись, что и рыбы носят такую же, как у меня, метку-пропуск.

— Затем, чтобы все видели их. И дети мои, и Природа, и звери хищные, и болезни всякие. Видели и понимали, что отмеченных мною нельзя и пальцем тронуть. Что зёрна они для будущего. И никакой голодный волк никогда не тронет зайчиху, отягощённую таким зёрнышком.

Понял, зачем девчушка всё метит? Вот она-то и есть хозяйка Природы и помощница в моём материнском призвании.

— Я тоже с таким зёрнышком и поэтому болеть не буду? — решил я узнать о том, что мне ближе, чем мировые и природные проблемы.

— Ты совсем другое дело. У тебя она не такая, как у зверей и птиц. Твоя метка для детей моих неразумных, чтобы знали, что по своей воле ты по ним гуляешь, а не беда с тобой приключилась, — просветила меня Кармалия.

— Такая беда, которая у нас в октябре случится? — вдруг, вспомнил я о Боге с поломанными ногами.

— Мамка эта по своей воле у вас окажется. Такое случается от быстрого убывания разницы между мирами. Только вот, в какой из них она себе дорогу пробьёт, пока неизвестно.

Всякое случалось и будет случаться. Но, как и в змеиной сказке, когда узнаешь о завтрашнем дне, хочешь ты или не хочешь, а произойти всякое может. И не только то, о чём узнал, — объяснила Кармалия.

— Я думал, это Бог будет. А тут чья-то мамка, — не стал я скрывать разочарования.

— А если простая мамка, значит, она уже не богиня? Да у каждой земной мамки такие же чувства к детям, как у Бога к чадам своим. Какая между мной, матерью миров ваших, и твоей мамой разница? У меня деток много, а у неё двое, и что? Разве от этого вас меньше любят? Меньше переживают? Вы такие же миры для неё, как и дети мои для меня!

Чем вы по сути отличные? Размерами своими или мирков, которые для себя создаёте, когда от мамки отдаляетесь? В вас почти нет никакой разницы.

Когда же вы, люди, ума наберётесь все, а не только некоторые и случайные, которых мы зовём головастиками? Не по размеру голов, конечно, а по величию того, что они могут увидеть и осмыслить.

Вы все, как устроены? «Не понимаю, значит, не вижу». Вот, как вы устроены. А ты возьми да пойми. Сделай усилие. И неважно, что да как увидишь разумом или глазами, главное, суть пойми. Ужаснись, когда поймёшь, но пойми, — чем дальше говорила Кармалия, тем меньше я соображал, о чём она толкует.

— Значит, из меня никакая не жаба вырастет, а я, просто, таким головастиком стать должен? — спросил я, когда она замолчала и отвернулась.

— Да, — коротко и как-то безнадёжно ответила всемирная мама.

— Значит, в жизни всё не просто так?

— Сама жизнь – это уже не просто так, — молвила Кармалия что-то уж больно для меня мудрёное.

— Значит, у моей бабули было бы целых девять миров. Если бы они все выжили. — ужаснулся я от озарения. — Почти, как у вас первенцев…

Кармалия после моих слов так и подпрыгнула.

Схватила меня на руки, подбросила, как пушинку высоко-высоко вверх и радостно заголосила:

— Вот почему я люблю тебя. Головастик, ты и есть Головастик. Всё понял своим умишкой-мальчишкой. А не только за то, что при рождении Скефию и мне два кукиша показал, — ликовала она и всё выше подбрасывала меня, как подбрасывают мамки грудных малышей на каких-нибудь их материнских радостях.

«Что такого опять сморозил? За что меня в космос?» — недоумевал я, когда мировая мама так высоко меня подкинула, что опять полетел кверху тормашками в хорошо знакомый космос. Я видел её удалявшуюся и улыбавшуюся моему полёту и пытался попросить о том, чтобы хоть чуточку, но запомнить этот сон.

— Мама, можно я запомню? Ну, можно? Можно я всё запомню?.. Мама-а!..

Кармалия стояла и улыбалась, а я летел и просил…

* * *

— Сынок, проснись. Тебе кошмар приснился? Зачем меня зовёшь? — трясла меня за плечо уже моя мама и пыталась разбудить.

— Это ты, мам? — спросил я, сначала приземлившись, а только потом проснувшись.

— Кто же ещё. Зачем звал? Так громко кричал «мама-мама», что я вскочила и к тебе, — обрадовалась моему космическому возвращению мама.

А я-то как обрадовался.

— Мам, ты у меня такая красавица. Подольше бы так было, — кое-как выговорил я и повис у неё на руках обессиленный и счастливый.

— Спасибо тебе, сыночек, на добром слове, — сказала мне мама и, поцеловав, уложила в кровать.

«Все мамки одинаковые», — успел я подумать, засыпая безмятежным сном головастика.

— Вставай. Тебя там Павел дожидается, — донёсся сквозь дрёму отцовский голос.

— Встаю уже, — буркнул я и зарылся носом в подушку.

«Вот и пришёл день расплаты, — подумал о предстоявших объяснениях с дедом. — Какой неугомонный. Невтерпёж ему доклад о встрече с Каликой послушать. Будто вчера что-то непонятное ему нагородил о несчастье…

С кем? Точно знаю, что не с Богом. А жаль.

Рад конечно, что с нашим Богом всё в порядке. Тогда с кем, с богиней? А кто у нас богиня? Стоп. С какой-то тётенькой, которая сама к нам…

Никак не вспомню. Но ведь Калика…» — мне не дали додумать и снова окликнули.

— Ты идёшь?

— Иду! — заорал я, как полоумный и выпрыгнул из кровати с такой силой, что за пару шагов долетел до зеркала трюмо. — Свет мой, душенька, скажи, что во сне видел интересного, от чего лицо такое помятое, но счастливое? Мне уже дедов допрос не страшен?.. Что лыбишься, чудо метаморфозное? Ещё и глазки скосило, — когда до меня, наконец, дошло, что зеркало совсем не отражало меня, а выделывало, что ему заблагорассудилось, отражение уже запросто покрутило пальцем у виска и ткнуло им в сторону окна.