«Ничего себе, извинение у деда. Ну и как на такого обижаться? Может, когда придёт время, расскажет обо всём, что знать полагается, а пока нужно расти и умнеть от его оплеух».

— Прощу, если о тётке своей расскажешь, — подыграл я деду и свредничал в свой черёд.

— О какой тётке? — оторопел Павел и вмиг стал серьёзным.

Я понял, что спросил о чём-то неуместном, так как дед изобразил на лице ту пугавшую физиономию, которой стращал соседей.

— Ты вспоминал её. Тётенькой доброй называл и просил забрать тебя, — еле выговорил я под этаким взглядом.

— Ха-ха-ха! Купился Аркашка и замарал рубашку, — рассмеялся треклятый старикашка. — Да не тушуйся. Расскажу про тётеньку добрую. Всё как есть расскажу, и у тебя ведь такая встреча будет.

Я скрипнул зубами, но и это насмехательство решил простить в обмен на очередную байку. А дед взял и оглушил меня следующими словами:

— Я Смерть так величаю. Ведь, кто её видел, если не я? И вовсе она не страшная и безглазая, а девица, как девица. Справная такая. Коса, правда, имеется. Только не покосишь ничего той косой. Девичья коса у неё до пояса. Ха-ха-ха!

— Ты и дальше издеваться собрался? То раскалишь докрасна, то охолонешь, — огрызнулся я и собрался уйти.

Но Павел перестал смеяться и продолжил рассказ.

— Она тётка добрая и ничего плохого до поры до времени людям не делает. Но когда час пробьёт, она явится первый раз вся в чёрном и предупредит, что время вышло. А если не готов будешь или, к примеру, дело у тебя незаконченное осталось, тогда она в другой раз придёт, только уже с предками твоими, и их судьями возьмет, и процесс учинит, аки судебный, на котором ты ответ перед покойниками теми держать будешь. А там не абы кто прибудет. Батька твой, ежели помрёт к тому времени, деды твои, прадеды. И если предкам доказать сумеешь, что не можешь дело недоделанным бросить, да их молить будешь, чтобы они за тебя Смерть просили об отсрочке, тогда поживёшь ещё, покуда дело то не справишь. Потом, уж не обессудь, тётенька снова придёт в третий и последний раз в белом саване и прикажет следовать, куда заслужил.

Я слушал и диву давался: «И как дед в любой беде, в любом горе может добрую искру найти? Разве можно смерть называть доброй? Это же Смерть. Вон, как живописует. Может, правду говорит? Вдруг, видел он эту тётеньку добрую? Спрошу сейчас, а он снова на смех поднимет».

— Ты на самом деле видел её? — решился я на вопрос.

— Видел, — не моргнув, заявил Павел и продолжил рассказ: — И родителей своих видел. И ответ перед ними держал, когда за вас, недомерков, вымаливал. И отец с дедами челом за меня били перед тётушкой доброй, и согласилась она потерпеть. Так что, покуда я вас до ума не доведу, вместо Калик, сгинувших, будете меня старого терпеть и презирать за язык мой острый да норов буйный.

«Вот оно как. Старый сам в это верит. А что если всё так и было? И коптит дед до сих пор из-за нас, недорослей?»

— И стих такой про неё имеется: «Смерть, ты такая добрая: всю жизнь ты не приходишь», — выдал дед после паузы, и я понял, что сейчас-то и последует его издевательское «ха-ха-ха», но кроме лукавства, появившегося в стариковских глазах, ничего не изменилось. — И когда помру, эпитафию только такую желаю и ни словом больше. Обещаешь?

Я после его истории сидел пораженный до глубины души и ни о чём другом думать не мог: «Тётенька добрая. Вот ведь чудо-юдо».

— Так ты мне обещание даёшь или нет? — о чём-то спросил дед.

— Даю, — махнул я рукой. — Домой теперь можно?

— Мчись, аки ветер буйный. Маши лёгкими благодатными крылами, — заговорил Павел, как в телевизорных сказках. — Да про стишок этот помни и обещание сдержи. Ведь он написан рукой… Чуть не проговорился. Извиняй. Сказать опять не могу. Не время ещё, как давеча жалился.

Ну ступай, служивый, да не кручинься о клятве непринятой и событий не торопи. Придёт время, яблочко созреет и само в руку сверзится.

Я ушёл слегка недовольный яблочным напутствием, но вскоре сообразил, что дед имел в виду, и на душе тотчас успокоилось. Может, у меня все эмоции и закончились, так тоже бывало после поучительных разносолов, но вошёл я в родную калитку с чувством выполненного долга, спокойствием и надеждой на лучшее.

Наступила середина мая, а я так и не взобрался ни на какую гору. И доклады из других миров приходили для меня неутешительные. Первым явился братец Александр-I:

— Принял меня мир. И в лицо теплом дул. И волосы шевелил. И мурашки запускал, — весело тараторил он, как швейная машинка.

— Кто бы мог подумать, — вздохнул я недовольным голосом.

— О чём?

— О том, что ты клятву вперёд всех принесёшь, — выговорил я спокойно, но потом не удержался и выдал звонкое дедовское ха-ха-ха.

Долго мы с ним тогда посмеялись друг над другом, и за такую шутку он нисколечко не обиделся. А после пошло-поехало. То один счастливчик с улыбкой до ушей примчится, то другой. И все рады-радёшеньки, что миры их приняли с потрохами, и теперь они в полной готовности к службе.

Дед по началу ободрял меня словами «не всегда командир обязан скакать впереди», но потом увидел, что эти известия мне не слишком докучают, и успокоился. Я, конечно, переживал, но справлялся с эмоциями и планировал предстоявшую клятву.

На всякий случай, если до конца мая так и не удастся попасть на Змеиную гору, замыслил пеший поход за Старую станицу и дальше по склону Фортштадта. «Выберу место на каком-нибудь бугре, а там и на клятву замахнусь», — так решил и твердил, когда одолевали сомнения.

А дедово яблочко между тем зрело, наливалось, и готовилось само прыгнуть мне в руку.

— Завтра пятница. Я пораньше с работы приду, — ни с того ни с сего заявил мне папка. — А ты как с уроков примчишься, сразу на рыбалку собирайся. В субботу в школу не пойдёшь. Записку мамка потом черкнёт. Часа в четыре вечера поедем с дядей Витей на Кайдалы.

«Не рыпайся, и само свершится», — переврал я напутствие деда, когда дождался своё яблочко. Но оно оказалось с сюрпризом. Уже после укладки вещей в багажник Запорожца я узнал, что дядя Витя возьмёт с собой старшего сына Эдика, моего ровесника. «Вам с ним будет нескучно», — сказал мне отец тоном, не допускавшим возражений, и я не знал, радоваться этой новости или огорчаться.

Мы тщательно подготовились к первой в году ночёвке у воды и выехали из дома, а дальше всё пошло своим чередом. Сначала завернули к дяде Вите, пристроили его рыбацкие шмотки и тронулись в путь. Потом была Кубань, потом Фортштадт, потом бесконечные колхозные поля.

На ставропольские Кайдалы добрались поздним вечером. Как и положено, проехали мимо Змеиной горы, на которую я глазел уже сквозь сумерки, и свернули с грунтовки к пруду. Что именно называлось Кайдалами, я не знал, и это могло быть, что угодно. И кошара с баранами, и череда прудов вдоль низины, и какой-нибудь посёлок неподалёку.

Когда выбрали место удобное для ночёвки, сразу распаковались. Отец ещё умудрился закинуть удочки. Лодку он накачивал, когда окончательно стемнело, и наш костерок горел, потрескивал углями и запускал в небо тысячи искр. А мы с Эдиком носились по берегу и просили родителей обязательно выставить на ночь раколовки.

Взрослые от нас отмахнулись, как от надоедливых комариков, и, покончив с лодками, уселись у костерка ужинать и травить рыбацкие байки.

Поутру я увидел, что отцы уже давным-давно сидят в лодках и зорко следят за поплавками. Эдик куда-то запропал, и его я так и не отыскал глазами, а звать криком не решился.

С камнем на душе приготовил себе бамбуковую удочку, прихватил банку червей, садок, и пошёл по берегу выбирать место для рыбалки.

Прорыбачил до обеда. А Эдик ничем таким не заморачивался и бродил себе по округе, то появляясь, то исчезая за камышами.

«Понос у него, что ли? Лишь бы не испортил мне дело», — задумался я, как устроить себе рискованную прогулку. Сначала собирался сказать отцу, что это Эдик хочет к змеям сходить, но потом передумал. Решил, пусть дедово яблочко само решает, что и как делать.