Несколько дней меня подразнили наследником и марсианином, потом успокоились. Все почему-то услышали, что я не посредник, а наследник чего-то непонятного и не очень интересного для нас, шпингалетов.

Летом у мальчишек что дел, что впечатлений полным-полно и без гадалок с косичками. Но у меня в душе осталась твёрдая уверенность, что всё будет именно так, как предсказала глазастая девочка. Именно двое сыновей, а не дочек у меня когда-нибудь будет, и я посредник чего-то серьёзного и важного. А когда придёт время, себя проявлю в лучшем виде, и все ещё узнают обо мне.

В общем, дальше всё было с точностью до наоборот.

* * *

На моей улице прямо у соседского двора постоянно собирались окрестные дедушки и бабушки. Было самое начало 70-х годов. Старички беспечно шутили, обсуждали новости и сплетни, лузгали семечки, играли в дурака. Заодно присматривали за детворой, пока наши мамы с папами трудились на фабриках или заводах и изо всех сил строили социализм.

Специально для этого у калитки соседей, которые от нас через улицу, стояла большущая скамейка, вокруг которой была утоптанная площадка. Стол для игры в карты или домино приносили отдельно, когда находились желавшие в них поиграть.

В эту дружную компанию приходили многие окрестные пенсионеры, но и среди них встречались исключения. Отдельно за углом, на своей лавочке, так же часто восседали две интеллигентные старушки, которые всегда игнорировали наше беспокойное общество. И только когда я стал постарше, моя бабуля объяснила, почему они не общаются с этими дамами.

— Это же комсомолки. Они добрых людей раскулачивали, а детки их потом с голоду умирали, — высказала она с удивлением, после чего глаза её стали злыми, потом взгляд остановился, и слёзы так и полились без остановки.

Должно быть, она вспомнила те далёкие времена, и ей отчего-то стало нестерпимо больно. После этого случая я начал побаиваться разговаривать с бабулей.

В то время было не принято вспоминать при детях о том, что пережили их деды и прадеды, да и родители тоже. Так и в моей семье никогда не говорили, что дедушку с бабушкой когда-то объявили кулаками и раскулачили. То есть, забрали всё, что у них было, и даже из собственного дома выгнали.

Впоследствии родители не раз инструктировали меня, что можно и нужно говорить в школе, о чём писать в сочинениях, анкетах для пионерии, комсомола, и так далее. По всем бумагам я был «из рабочих», и тогда это было правдой. Отец трудился токарем на заводе, а мама на фабрике упаковщицей продукции. Но история моя не об этом.

Отдельно от всей пенсионерской братии обитал мрачный седобородый старик, которого все звали только по имени – Павлом. Этот Павел степенно бродил по округе с палочкой-клюкой, но редко его можно было увидеть дальше пары кварталов от собственной скамейки, торчавшей у калитки дедовских владений.

Стариковские руки были поражены странной болезнью, от которой пальцы неестественно изуродовало и местами согнуло. Зрелище не из приятных, а я ещё, встречая его, постоянно удивлялся, как он такими руками управляется с хозяйством, а особенно со своей тростью. И когда этот суровый и нелюдимый дед ни с того ни с сего заговорил со мной, я чуть не присел от страха.

Именно в то мгновение закончилась моя спокойная жизнь.

— Здравствуй, внучек. Стало быть, ты из наших, из посредников. А я Павел. Для тебя дед Паша. Теперь будем чаще видеться. Может даже слишком часто. Ежели, конечно, всё у тебя получится, и ты не испугаешься.

Дед говорил медленно, уверенно, будто старому знакомому. Смотрел в глаза. Не моргал. Стариковское лицо было спокойным и ничего не выражавшим.

Ноги у меня моментально сделались ватными и непослушными. Дар речи был потерян и, возможно, надолго.

«Откуда этот бородач узнал, что девочка надо мной подшутила? Может это его внучка? Значит, это он её подсылал», — замелькало в моей головушке.

— Ну ты не торопись с ответом. Хотя, мог бы для приличия поздороваться. Чему, интересно, вас в школе учат? — важно выговаривал дед, а я всё стоял и решал, что предпринять.

То ли задать стрекача и шмыгнуть за ближайший угол перекрёстка, то ли вступить в разговор. Пока раздумывал, любопытство пересилило страх, и я остался торчать посреди улицы, не отваживаясь ни убежать, ни подойти и поздороваться.

«Интересно, что он обо мне знает?» — не успел я заподозрить неладное, как вдруг дед продолжил речь, словно прочитал мои мысли.

— Да всё я о тебе знаю. Всё. О семье твоей всё знаю. Но я не энкавэдэшник. Просто, мне и так всё и обо всех известно. Все страшные тайны и секреты. И не только твоей семьи.

Мы с Николаем, родным дядькой твоим, знались. Он помладше меня лет на пятнадцать. Тоже шустрый был, как ты сейчас. У батьки о нём поспрошай. Да не стой столбом. Когда будешь готов к разговору, приходи. Я всегда на штатном месте, как на посту. Но сильно не откладывай, а то я старый уже. Ждать долго не буду. Помру, и тогда никто тебя уму-разуму не научит.

С чего вдруг чужой старик должен меня учить уму-разуму, я понятия не имел. А о взрослых разговорах с родителями и помыслить не мог. Но спокойный и уверенный голос деда убеждал, что пришло время узнать семейные секреты. Хотя бы о родном дядьке Николае.

«Может я потомок волхвов?» — размечтался я и, конечно, убежал, но с расспросами к домашним приставать ещё долго не решался.

С отцом по душам никогда не разговаривал. Всё больше о рыбалке, охоте да о школьной ерунде. С бабулей после комсомолок тоже не очень хотелось, а с мамой о таких тайнах говорить было бесполезно. Она в военные времена жила в станице. У другой моей бабушки, её мамы. В общем, пока ломал голову кого спросить о том, о чём просто так не спросишь, всё случилось само собой.

На выручку пришла бабуля.

— К Павлу не ходи. Рано тебе ещё, — проронила она, даже не взглянув в мою сторону. Сделала вид, будто занята домашней работой и просто разговаривала сама с собой.

— Про Николая ничего не расскажешь? — я тоже притворился, что ничем подобным не интересуюсь, но если кто-нибудь обмолвится, так и быть, нечаянно подслушаю.

— Это дядька твой. Отцов брат. Он на фронте сгинул. А до войны ещё тем шкодником был. Никогда ничего не боялся. А вот Павел, тот намного старше его, но всегда посмирнее был. И когда городской знахарь умирал, он всё Павла кликал. Долго кликал и долго маялся. Всё никак умереть не мог, покуда силу свою не передаст. А Павел всё не шёл к нему. Испугался, может, или ещё что. Вот Николай и вызвался подсобить тому деду помереть, да силу его поганую забрать. Жалко ему было знахаря. Я об этом позже узнала. Когда Николай чудить стал да над девицами измываться.

Я тотчас забыл, что всё это, как бы, тайком подслушиваю, и выпалил:

— Как это, измываться? Что он с ними делал?

Бабуля расцвела в улыбке. Воспоминания о погибшем сыне были светлыми и, наверное, было чему улыбнуться.

— Как, да как. Собирал дружков с подружками и говорил им, что они все на ярмарку идут. Они и шли, как оглашенные, ничего вокруг не видя. Это я про девиц.

Парни, те только реготали, как жеребцы. А Николай девиц подначивал: «Теперь вам ручей перейти нужно». Они подолы платьев поднимали и шли дальше. А этот пострел им командовал: «Ручей всё глубже и глубже». И девицы подолы задирали всё выше и выше, — тут бабуля беззвучно захохотала.

— А дальше? Про издевательства, — потребовал я в нетерпении.

— А я тебе про что? Трусов-то в те времена почти ни у кого не было.

И тут меня осенило. «Это же внушение. Дядька подружек гипнотизировал, и тем казалось, что ручей переходят», — догадался я, но размышлять на подобные темы мне до сих пор противно, поэтому перевёл разговор опять на деда Пашу.

— А Павел тут каким боком?

— А Павел помог Николаю потолок и крышу разобрать. Это в хате у Ясеня, чтобы он умереть смог. Знахаря того так звали. Ещё книги там убрать, зелья. Но знахарем твой дядька сразу не стал. Сила дурная уже была, а ума ещё не было. Учиться надо было, книжки читать. Только Николай и дальше шкодил да дружков веселил. Павел приглядывал за ним, помогал чёрных кошек ловить, да на ум наставлял, что можно делать, а что ни в коем разе.