— Я и сейчас в норме. Только другие этой нормы видеть не желают, — подосадовал шестой.

— Или не могут, — поддержал я его мысль.

— Что не могут?

— Не могут твою норму видеть. Им глаза надолго от твоей нормы отвели. Чтобы с гарантией. Чтобы тебя посреди учебного года не разглядели и не отправили в четвёртый класс. Так сказать, на радостях умственного выздоровления.

— Я что, дурак? Снова так мучиться? Дудки! На второй год я только один раз согласен. Для дела. И никто меня после августа не заставит в четвёртый идти. Ни за что. Я им такое умопомрачение покажу, такое…

— Что все аплодировать будут и «браво» кричать, — вырвалась у меня неуместная шуточка.

Шестой сначала вытаращился, но потом понял, что про аплодисменты говорю несерьёзно, и заулыбался. После этого я поделился с ним планом футбольного матча и в красках расписал всё, что творилось у Александра-третьего.

Когда он оттаял и перестал чувствовать себя жертвой, я попрощался и обязался зайти до его пересдачи за третий класс.

Перед уходом поблагодарил мир Реводий за помощь и попросил стрельнуть мною в родной двенадцатый мир.

— Что ты мечешься по хате, как малахольный? Шило в заду? Ждал, что их к медалям представят? Ну, не пересдали экзамен на зрелость к средней школе, так ты другого чего ждал? Миры подровнялись в этом вопросе, теперь новой беды жди, — ругался Павел за мою непоседливость, когда я то и дело вскакивал с табурета и начинал мерить шагами его жилище.

А мне опять чего-то не хватало. «Ну разобрался с второгодниками… Может не я, а само утряслось. Родители их не разлюбят за это. Наоборот, внимательными будут, а не ремешком стегать, как строптивых лошадок.

Вон, что доктор им прописал, чтоб никаких наказаний. А то детские травмы что-то там, что-то там. Нельзя человека бить, тем более ребёнка, и грамоту в него вколачивать.

Нужно будет мамке такое сказать, когда заставит переписывать. Уроки я и так назло учительнице учу, только вот, не огрызаться ей, пока не получается. Так это месть за первый класс. За то, что усаживала на свой стул и заставляла для класса букварь читать, а сама…»

— Что молчишь, ирод? Ты сюда спать пришёл? Доложил «всё в порядке» и в обморок? — возвратил меня дед назад, к лучшей жизни.

— Всё, приехал. Как поживаешь, когда за нас переживаешь? — ощетинился я невидимыми колючками, так, на всякий случай.

— Переживёшь тут за вас, как же. Что, работа-забота закончилась? Или что другое на ум взбрело?

— Я же не спрашиваю про твой алярм. Вот и ты имей уважение к моему положению, — сошёлся я с дедом в очередном разговорном поединке, как самолётчик с другим самолётчиком в воздушном бою.

— Видали этот жёлудь? Совсем заматерел? Со стариком справился? А с работой как? Поскучнела, опостылела? Я тебе сейчас… А я тебя Калику зашлю искать. Последнейшего. Иди и ишши!

— Иди и ишши? Адресок напиши, — передразнил я деда.

— Запоминай, ирод. А как запомнишь, изыди с глаз, — Павел встал с табурета и начал топтаться по хате, не зная, куда идти, или соображая, что бы такого сказать.

— В каком он мире живёт? — задал я наводящий вопрос, подсказывая с чего начать инструктаж.

— В нашенский его заселили, чтобы пополам не распилили. Я его на поруки от скуки взял. Чтобы не содинаковили вместе с другими Каликами.

— И ты до сих пор молчал? Где же он пропадает?

— За церковью обитается, мясокомбинатскими харчами питается, — грустно пошутил дед.

— На мясокомбинате работает?

— Ещё как трудится, когда от пьянки пробудится, — невесело каламбурил Павел.

— Ты говорил, что он не пьёт, а другой, который не последний, а ещё один… Который где-то пропал, тот пьёт.

— Теперь он единственный. Другого с весов мировых долой. А этот… Я и все мои… Я хату на него отписал. И все хаты во всех мирах теперь на него оформлены. Присматривать за хозяйствами в дюжине миров он будет. Разумеешь, к чему веду? — нахмурился старый.

— К тётеньке доброй?

— И к ней, родимой, тоже. Он шефство над вами возьмёт, когда по твоей милости в страну дольменную отправлюсь, — заявил дед и изобразил заборный взгляд.

— Почему по моей?

— А по чьей же? Я тут дожидаюсь, покуда у тебя рожки с копытцами отрастут. А как бодаться научишься, так и засобираюсь в путь-дорожку. Это я про бычка, а ты, что удумал, ирод?

— А я про изыди. Так что с Каликой? Куда идти? Что говорить? — напомнил я о задании.

— А я… Нет, не передумал. Только логово его отыскать велю, а в контакт с врагом не вступать. Чтоб соблазна не было его жалеть-расспрашивать. И… Иди за церковь, а там прямо, покуда в улицу… Гутен… Морген… Гутеневскую, что ли. Вот память. Пока не упрёшься и не увидишь дичку.

Нет, дичка уже в его дворе, у Калики этого. В общем, как в Гутеневскую упрёшься, налево повернёшься, а там…

— Постучать три раза? Или то за бахчой? — ввернул я остроту, но дед остался серьёзным.

— Время будет, сыщи. Но не здоровайся, не высовывайся, не разговаривай. Таково моё последнее слово. Это я на счёт Калики, а не помирать собрался.

— Так ты хоть что-нибудь о них расскажешь? — решил я выведать хоть что-то пока дед снова не загрустил.

— Сказку могу рассказать. Но не буду. А в серьёз скажу: сам толком ничего не знаю. Слухи по Нюркам разные ходили, это правда. А вот что было, да с кем, не уточнял. Бабы, они завсегда трагедию из пальца высосут, даже если её на выстрел рядом нет. А тут была эта трагичная трагедия. Но за что их сгубили, никто не знает.

Я так думаю, даже последнейший не знает. Может, их каждого за свой грех приголубили? Набедокурили все, только каждый в своём огороде.

Нюрки и про яйца драконьи болтали, и про деньги драгоценные из будущего, и ещё о чём-то.

Ах, да. Про имя Божие. Якобы все они узнали имя Божие и затребовали от него чего-то несусветного. Только я так скажу: ерунда всё это. Если бы они Бога тронули, он их смёл бы единовременно, мы бы и пикнуть не успели.

У меня так и похолодело внутри, когда услышал об имени: «Конечно, имени Бога они не узнали, а вот имена миров и их мамки узнать могли. Может проболтались, а может, правда, что-то непомерное у них потребовали. Чур, меня!»

— Про какие яйца? — спросил я, решив сбежать подальше от пугавших фантазий.

— Драконьи. Где-то в молодых мирах надыбали, а после в наш принести хотели потехи ради. Вздор, — отмахнулся дед.

— А что такое, молодые миры?

— Которые у мамки последыши. Молодые они ещё, вот и полагаю, что по ним ещё зязябры мотаются.

— Какие зязябры, деда? Может динозавры?

— А я почём знаю, кто по земле болтался, покуда человеков не завелось? Зязябры они и есть. Или драконы. Драконы, знамо дело, благородней звучит, но и от них бы тут покою не было.

— А какие деньги из будущего?

— Ерунда это. Угодник сказывал, что в будущем никакие они не драгоценные, а как на вокзалах сейчас лампочками цифры временные вместо механических часов пишут, и в будущем у всех про деньги так написано на досках или на пластинках, а, может, ещё на чём. Наши теперешние там кое-где на барахолках пачками валяются никому не нужные, даже музеям. Полагаю, Калики их там сыскали и набрали, а тут хотели пристроить. Разбогатеть, значит. А по-нашему закону посредническому, как?

— Нельзя нам корыстью болеть. И дар наш посреднический в таких целях пользовать, — выговорил я, заученное наизусть, а у самого волосы на голове зашевелились.

«Вот оно как. В будущее, оказывается, не только заглянуть можно, но и кое-что оттуда с собой прихватить. И это не самое главное. Мне тоже можно будет мышкой помотаться и поглазеть на будущие хвосты. И Угодник тут, снова-здорово, всплыл. Живой, получается, дядька. По будущему бродит и узнаёт из книжек про нас прошлых. А когда узнает, что кто-то свихнулся от путешествий мирных и случайных, так сразу весточку отписывает. Чтобы вовремя спасли бедолагу и домой возвратили в целости».