А наш мужичок нырнул в багажник автомобиля одного из продавцов и, сговорившись о чём-то, выторговал у того холщовый мешок светлого цвета. Мешок, как мешок, только уж больно чистый. Потом манеер вернулся к нам и сунул этот мешок мне в руки.

— Припеа, — попросил он подержать его покупку. — Джаст, кип оупн.

Неожиданно со всех сторон с пакетами и свёртками начали возвращаться продавцы, а я стоял, замерев, и терялся в догадках. А вот Димка, утратив интерес ко всему происходившему, встал напротив одной из продавщиц и начал её передразнивать, повторяя за ней вращения влево и вправо.

— Юбку полосатую забыл надеть, — крикнул я напарнику.

А продавцы начали высыпать в мешок те самые луковицы, которые были у всех на прилавках. Один высыпал с килограмм, другой с полкило, третий. Мешок начал наполняться.

Потом и тётеньки, закончив крутиться и раздувать платья, принялись подбегать и, узнав в чём дело, сломя голову убегали в разные стороны.

— Что с ними? — вернулся ко мне Дмитрий. — Война началась, что ли? Куда все?

— Укроп их разберёт. Поможем мужичку с луком и бежим отсюда, — предложил я план действий.

Но тётеньки тоже стали возвращаться от своих прилавков. Проявив голландскую сознательность и солидарность, они тоже решили помочь мужичку.

— Он цинги боится. Думает, что мы с тобой его заразили, — решил Димка.

— Точно, — согласился я с догадкой Настевича и начал втолковывать улыбавшемуся очкарику, что мы не заразные. — Нет цинги у нас, манеер. Нету. Держи свой мешок сам, если инфекции боишься. А мы пойдём семена искать. Вечереет уже. Слышишь, голландец?

Но мужичок продолжал улыбаться, а продавцы и продавщицы бегали туда-сюда и сыпали, сыпали, сыпали мелкий голландский лук в мешок, пока тот не заполнился окончательно.

— Финиш, — объявил мужичок во всеуслышание и замахал руками. — Инаф.

Ажиотаж прошёл, и все подошли поблагодарить меня и Димку за помощь их земляку, опасавшемуся потерять белоснежные зубы от русской цинги.

— Мы тут не причём. Мы и не собирались его заражать, — растолковывал продавцам Настевич. — Благодарят, что не заразили. Ох, и чудаки эти голландцы. Что мужики, что женщины.

— Ладно, пошли, — скомандовал я, воспользовавшись, тем, что мужичок забрал у меня мешок и начал его завязывать.

Не успели мы сделать и пары шагов, как мужичок заверещал, будто мы всё-таки его заразили.

— Бежим? — предложил Димка.

— А куда? Догонят. Просим о сокрытии, и всё, — озвучил я свой план, а мужичок уже похлопывал меня по плечу и о чём-то лепетал.

— Джоукер. Кип ёр бяг. Тьюлипс фор ю энд ёр сан, — объяснил он и заулыбался.

— Что ему ещё? — оторопел Настевич.

— Берите мешок с семенами и бегите уже на станцию, — услышал я голос Стихии и обернулся. — Весь блошиный рынок на ноги подняли. Вот шутники.

Пред нами во всей красе предстала Стихия в своём тётковском варианте и, улыбаясь, крутилась то влево, то вправо, раздувая нарядное голландское платье. Влево, вправо. Влево, вправо. Влево, вправо…

— Ёжики-переёжики, — вздохнул я с облегчением и начал жаловаться своей подруге на неё же саму. — Разве так можно, Стихия? Ты всё это время рядом была?

— Как ты её назвал? — зацепился Димка за имя девчушки.

— Стихийным бедствием, — подтвердила красотка. — Благодарите добрых голландцев за подарок и шагайте на станцию, — напомнила она о нашем липовом отъезде.

— Спасибо, товарищи голландцы! — рявкнул я громогласно и картинно поклонился. — Кубанцы век вас помнить будут.

Стихия незамедлительно перевела мои слова на голландский, и все загудели, закивали, и начали расходиться.

— И тебе, мужичок, спасибо. Извини, но у нас ни водки, ни брезента с собой нет. Так что, не поминай нас, русских балбесов, своим голландским лихом, — поблагодарил я водителя «Запорожца», а тётка-красотка и мужичка рассмешила переводом.

Взвалив на плечо увесистый мешок с луком, оказавшимся семенами тюльпанов, я пошагал в указанном Стихией направлении, изредка приглядывая за семенившим сзади пострелом.

На дорожку голландские дамы что-то всучили сиротке в руки и его авоську, и он, счастливо улыбаясь, плёлся сзади и то и дело выкрикивал многозначное голландское слово «вэлкам».

— Вылезайте. Залезайте, — переводил я на русский улыбавшимся прохожим.

Мы дошли до колеи железной дороги с малюсеньким домиком, прилепившимся к её насыпи, и взобрались на небольшой крытый перрон. И домик с названием станции, и перрон с его плоской кровлей ясно давали понять, что такие маленькие у них в Голландии не только луковицы тьюлипсов, но и вокзалы тоже.

— Один взрослый, один детский, — сказал я кассирше, заглянув в её окошко. — До станции Армавир-Два. Или Армавир-Туапсинский. Как у вас там, в книжке голландской написано?

Кассир закивала, наверно, хорошо зная такую станцию, и я достал из кармана серрубли, чтобы расплатиться. Серрубли нежданно-негаданно оказались другого цвета и размера, а вместо старухи Крупской на них появилась другая женщина, моложе, с короной на голове, и отвернувшаяся куда-то в сторону, как и наш дедушка Ленин. Такому обстоятельству я нисколечко не удивился, как-никак сама Стихия спряталась где-то за спиной и наблюдала за нашим отъездом.

Кассир приняла монеты, отсчитала сдачу и протянула мне пару картонных прямоугольников с дырочками в середине и мелкими голландскими буквами, но зато с нашими русскими цифрами.

Тут же к станции бесшумно подошёл паровоз с одним-единственным пассажирским вагоном и парой дремавших голландцев внутри, и мы, предъявив дырявые билеты выскочившему из вокзала контролёру в форменной фуражке, прошли в вагон.

Когда я уселся поудобней, положил ноги поверх мешка, на всякий случай, чтобы никто не позарился на тюльпанные семена, а Димка, обняв авоську, свалился головой на мою правую ногу, паровоз свистнул и тронулся с места.

— Почему только один вагон? — безынтересно спросил малый да удалый.

— Слишком мало голландцев в Армавир ездят, — предположил я и сладко зевнул.

— Мам, ты видишь, что она вытворяет?

— Вижу, и что?

— Они у меня ничегошеньки, кроме денег, не сделали. По космосам, по Нидерландам…

— Дети есть дети. Пусть балуются.

— Она же нас всех старше.

— Что предлагаешь?

— И меня тоже пусть перемены затевают. Нечего им…

— А, может, нечего было тебе свою Настю под ноги бедовой подбрасывать? Думаешь, одна такая умница? Я сразу всё смекнула. Ишь, мастерица интриги и ультиматумы строить.

— Прости, мама. Я никогда…

— Тихо ты. Вон, разбудила сокровище головастое. Зашевелился. Сейчас что-то будет. Ой, папочка. Ой, творец-огурец.

* * *

— Мам, расскажи мне сказку.

— Ты же взрослый уже.

— Я не по-настоящему взрослый. Скоро опять Скефию кукиши показывать начну.

— А какую? О змейке?

— Про жучка-жужелицу.

— Не знаю, жужелица то была, или ещё какой жучок-паучок, а только жил да был…

— Нет-нет. Давай с самого начала. Как он первый на земле завёлся. Кто у него женой был. С появления начни. А потом жил-был.

— С рожденья-появленья и начну.

А появленье жучка было самое что ни на есть обычное. Аквария его придумала, Натура тут же им обернулась, а через минуту раздвоилась и выскочила из него. Они так всегда всё делают. Это я про Акварию и Натуру. Придумают, обернутся, проверят, чтобы в утробе всё правильно работало, а потом будто выдваиваются изнутри. Глядишь, а уже новый член семьи земных жителей родился.

Забегал наш жучок, зажужжал. Где, говорит, моя половинка?

— Не зажужжал, а зацыкал. Ц-с. Ц-с. Вот так. А «ц-с» — это на его языке значило, что он очень недовольный.

— Ты будешь рассказывать, или мне продолжить?

— Продолжай, пожалуйста.

— Где, говорит, моя половинка? А Аквария с Натурой забыли про его половинку. Смахнули они жука, нечаянно, с лабораторного столика, да и не вспомнили про него. Новым делом занялись. Тогда срочно птичку придумывали. Птичку особую, бескрылую, носатую. По Новым Зеландиям чтобы бегала между кустиков. И имя уже ей придумали, а вот саму птичку - никак. Киви у той птички имя, стало быть.