— После этого «как следует» ничего не забуду? — забеспокоился я, но забыть о путешествии в младшие миры не испугался.

— Я по другому поводу, — успокоил дядька и пристально посмотрел мне в глаза, словно выискивая в них своё отражение или что-нибудь подобное.

Я стойко перенёс этот встревоженный взгляд и не моргнул. Думал, что именно этого от меня ждал дядька, но он печально вздохнул и сказал сам себе:

— Не понимаю.

— И я не понимаю, — поддержал я Николая. — Договаривались же о неделе на благо миров потрудиться. На кой тогда меня вернули? Я же там расслабиться хотел, побродить, поглазеть. Разницу, опять же, поискать, которой там не сосчитать.

— Про это всё после излечения поговорим, — сказал Угодник чудные для меня слова и попрощался.

— Я что, заболел там? — спросил я, не удивившись такой возможности.

— Нет. Я пошутил. Я сейчас к девчушке. У неё об изменении планов узнаю. Если что, с лекарствами к тебе. С водичкой или со спичкой, с камушком или птичкой. А если всё обошлось, тогда не жди меня скоро, — сказал Угодник и укатил на Давидовиче.

Я постоял, соображая о том, что это со мной было, разговор или медосмотр, но ничего не скумекал. Поплёлся с библиотечным багажом домой, смиряясь на ходу с необходимостью поездки в Михайловку.

«Хоть с формой всё обошлось. Теперь не нужно ничего придумывать. А вот грамоту за спасение жалко. Мамка бы перестала горем обзывать и луком», — думал я, возвращаясь из школы и дедова медпункта.

* * *

Угодника я не дождался. В назначенный час вместе с семьёй укатил в Михайловку в гости к бабушке и её картошке. Вечер субботы и день воскресенья прошли без происшествий, а по возвращению домой Александр-одиннадцатый, явившийся, откуда угодно, только не из дедова подвала, огорошил меня новостью, что я загремел на недельный карантин.

— Мне к тебе подходить нельзя, — почти кричал он издалека. — У тебя грипп какой-то. Ты где-то в чужих мирах заразился. Так что, болей, на здоровье.

— Нет у меня ни кашля, ни ангины. Температуры тоже нет, — махал я в ответ руками, беспокоясь, что кто-нибудь меня услышит. — Мамку с папкой и Серёжкой, значит, можно заражать? А ты почему там не заболел?

— Не знаю. Павел сказал, что от такого, кто-то помирает, а кто-то заново нарождается. Ей Богу. Сам их разговор подслушал, — побожился близнец.

— Ну, тебя, — отмахнулся я от коллеги-путешественника.

«Угодник обещал, если что серьёзное, со спичками и птичками сразу вернётся», — успокоил себя, думая, что уж кого-кого, а своих родных он в опасной эпидемии никогда не оставит.

Так мы и разошлись. Одиннадцатый по своим делам, а я домой на карантин.

Дни потянулись за днями медленной и скучной обыкновенностью, лишь только во снах я всё ещё сражался с женскими мирами и их порядками, летал на дирижаблях, ставил памятный крест на Фортштадте, воевал с колдунами.

Целыми днями маялся, слонялся, читал, бездумно проглатывая библиотечные книжки. Узнавал и выучивал новые слова. А вечером, пожелав грустному отражению спокойной ночи и интересных снов, ложился в кровать и засыпал.

Во сне снова бился с амазонками и милиционершами. Раздваивал голландские луковицы, летал на ракетах и парашютах, искал тайные клады, продавал капусту с морковкой, покупал мебель и свиные окорока, пил газировку, и снова летал. Только во сне мне было хорошо и легко, а просыпаясь, становился мрачным и нелюдимым, косился на всех подряд и себя самого. Подолгу размышлял о странном гриппе с такими яркими сновидениями.

В конце недели не выдержал и попросил Скефий об одолжении. Ни много – ни мало, о полёте над городом и Фортштадтом с ветерком и на сверхзвуковой скорости.

Одевшись в запретную куртку, помчался навстречу сокровенным грёзам.

Покружившись над Кубанью, над Старой станицей, рванул за Горькую балку, за Кайдалы, собираясь ещё дальше в неизвестные края, в которых текут неведомые реки с судаками и раками, которые манили, манили меня, и доманились.

Где-то на полпути к желанной цели я, вдруг, увидел себя самого, только снова взрослого. Взрослого себя летевшего навстречу и беззаботно кричавшего о чём-то весёлом.

— Здравствуй, половинка! — орало моё великовозрастное и упитанное воплощение.

— Здравствуй, половинка, — успел я откликнуться и сразу же врезался в… В меня?

«Неправильно так. Отвечать нужно: “Здравствуй, четвертинка”. Тоже мне, лётчик. А затормозить?» — подумал я и почувствовал, как снова нестерпимо заныло в груди, а потом кубарем полетел вниз, точно так же, как после нашего с Укропычем бегства из Третьей больницы.

«Всё повторяется? Точно. Всё повторяется!» — перепугался я до невозможности, и чтобы снова не обморозить глаза, крепко зажмурился, а потом закричал Скефию:

— Можно меня затормозить?..

— Братцы, помираю, — слышу я вдалеке чей-то голос, и просыпаюсь.

Может, не просыпаюсь. Очнулся точно, но от чего – не знаю.

«Кто там помирает? Что-то в этих словах знакомое. До боли в груди знакомое, но что?..

Где я? В мороке, или в каком-то мультике?.. Кто это вокруг? Фигуры непонятные. А где одноклассники? Я снова в школе, но не в своём классе? Всё белое кругом. И столы вместо парт. Белые столы. А на моём ещё и навалено что-то.

Учебник по… Про… Проблемы Физики? Я что, на физика учусь? Книжка за 1962 год. Старше меня будет. От самого Маршака и какого-то Судершана. Только нигде не написано для какого она класса.

А кто за соседними столами? Не сидит, не лежит. Парит?

Нет, вон там треугольный… Вернее, слепленный из треугольников. Эй! Кто ты? Какое-то непонятное существо. К тому же, глухое. А я, интересно, из пара или из таких же стекляшек выструган?»

— Санёк, выходи!

«Снова этот голос. Слышал его где-то. Когда-то. Орёт за дверью.

А если есть дверь, значит, есть тот, кто в неё входит и выходит. И кто, интересно, из нас ходить умеет? Паровые или треугольно-сборные? А учителя тут бывают? Вон те фиолетовые, что у стеклянной… Доски? Панели? Только они чересчур странные, хотя тоже из треугольников.

Но треугольники-то у них почему-то вращаются. Два фиолетовых … Нет, не так. “Учитель-паритель” висит в воздухе. Так. И сделан из двух одинаковых треугольников. Из двух фиолетовых треугольников. Так. И оба его треугольника светятся и висят в воздухе, вращаясь в разные стороны. Так. Так-так… Так-так…

Мудрёно так вращаются, а потому сам учитель то простой треугольник, то шестиконечная звезда. Почему, интересно, их двое? А нас, физиков, сколько?

…Шестнадцать. Значит я физик, который умеет считать до шестнадцати. Ура! Шестнадцать привидений. На сундук мертвеца! Йо-хо-хо! И бутылка рома.

Или не так? Э-эй, ухнем! И “Введение в Физику элементарных частиц”».

— А тренировка уже идёт. Ты уже не дома. Обманули дурачка-а!

«Что за… Новость? Это ещё кто? Тётка какая-то верещит. Или бабушка? Тренировка у неё. Учиться мешает на… На кого? Какой из меня физик, если я…

А кто я? Треух… Трёх-уг… Треуглозавр. “Углозавр”, вроде как, лучше звучит. Трицератопс я, точно.

Только у меня всего-то шесть одинаковых треугольников. Разноцветных, но конгруэнтных.

Конгру… Чего? А если я, это они, эти треухи, тогда почему мои стекляшки валяются на парте? На столе? А я вижу их со стороны?

Ой, боженька-боженька. Значит, никакой я не углозавр. Я парозавр. Как и половина студентов-призраков в классе.

Да, что, в самом деле, я на них зациклился? Откуда это в моей…

Так. Всё. Я какой-то тупой физик. Так не бывает в… В жизни? А что такое “жизнь”? Это когда ты пар, или углозавр? А как я страницы учебника переворачиваю? Силой мысли?

Во-во. Вот оно. Если я думаю, значит, живу.

Нет. Не так. Так-так… Так-так…

Да, отстаньте вы, кручители-учители! Мыслить мешаете.