Пришлось вытаскивать из воды леску с пустыми крючками.

«Точно. Здесь был пескаришка. Склевал наживку», — повеселел я без видимой причины.

Снова и снова наживлял, закидывал снасть в воду, а пескари каждый раз обгладывали крючки. Так я развлекался с дальним прицелом: собрался перещеголять отца и поймать хотя бы одну рыбёшку. Но раз за разом рыбки съедали наживку, и я оставался ни с чем. Может они были очень мелкими, но прожорливыми, и крючок не помещался у них во рту. А может я вовремя не реагировал на поклёвки.

Я упрямо продолжал своё безуспешное дело, а рыбки продолжали своё.

Отец увидел меня за таким занятием и подошёл с братишкой поближе.

— Зачем палкой машешь? — спросил он с улыбкой. — Мухи тебя достали, что ли?

— Не мухи. По крайней мере, не надводные, — ответил я так же шутливо.

После моего беззаботного ответа, спиннинг рвануло так, что я еле удержал его в руках. Коряга, или что-то ещё, зацепилась за снасть и сильно потянула леску.

— Невезуха, — прокряхтел я и вскочил на ноги.

— Попусти и подожди, когда этот топляк к берегу прибьёт, — посоветовал папка, и я сделал всё, как он сказал.

Но коряга не пожелала плыть по течению, а потянула леску из ямы в сторону переката.

У меня так и затрепетало внутри. «Рыба! Рыба поймалась!» — чуть ли не запел, а в груди потеплело и защемило.

Кто-то дунул теплом в лицо. Кто-то незримой рукой потеребил волосы. Кто-то проснулся и зашевелился на спине и боках. «Ёшеньки… Мир отвечает», — разволновался я и принялся вываживать пока ещё невидимый улов. А на другом конце лески что-то неохотно сопротивлялось, и медленно, но верно приближалось к берегу.

— Сомёнок? Ну надо же, — обрадовался папка.

Я тщательно следил за натяжением лески, чтобы не порвать и не выдернуть крючок изо рта сомёнка, а тот уже вовсю плескался и выныривал из воды.

Подтащив рыбину к самому берегу, одним движением вынул её из воды и сразу отвернулся от реки. Потом опустил трофей в траву прямо под ноги отцу.

Это был небольшой сомёнок, длиной чуть больше полуметра, папка сразу его измерил, но для меня это была огромная рыбина. Это была большая и неожиданная удача. Я запрыгал, как в детстве, радуясь маленькому счастью, и от недавних печалей не осталось и следа.

* * *

По дороге домой рассеянно слушал удивления отца по поводу сомов. Что этим рыбам ещё рано клевать. Что такое происходит в мае или начале июня после первых гроз. И неожиданно понял, что всё случилось не просто так.

Потом в подробностях прокрутил в голове кадр за кадром весь прошедший день. И восхождение на гору, и клятву, и молчание мира в ответ, и рыбалку. Ничего не забыл. Обо всём подумал.

Когда поймал сомёнка ощущения были именно такими, каких ожидал на вершине. И тёплое дыхание в лицо, и ароматный воздух, и мурашки. Всё было, как должно.

«Почему мир сразу не ответил? Пошутил, что ли? Отозвался, но позже? Неправильно так. Может, он не мог принять клятву? Может… Приедем – сразу к деду. Узнаю, что он об этом думает», — твёрдо решил я и продолжил глазеть на дорогу.

— Ой, боженька-боженька. Ой, боженька-боженька, — причитал Павел и слонялся туда-сюда по хате. — Ой, тётенька добрая, забери меня, старого, да забери скорее. И что я тут, бедолага, маюсь с кутятами этими, как сучка-недоучка какая-то. И что худого я сделал тебе, мир мой любезный? Ой, боженька-боженька.

Он ещё долго мелькал перед глазами, ковылял и голосил по-стариковски. А я сидел и ждал, когда же, наконец, дед успокоится и объяснит, что в моём рассказе о неудачной клятве его расстроило. И расстроило так, что он забыл о больных ногах и носился словно ошпаренный.

Наконец Павел выдохся и рухнул на топчан. Я хотел спросить о тётке, которую он звал и жаловался на кутят, но оборвал себя на полуслове.

— Хорошо, что всё рассказал, — выговорил старый, когда угомонился и отдышался. — Что не утаил и не стал силком добиваться признания. Мир хоть и балуется иногда, только норов у него, куда какой крутой. Что не по его, размелет и не поморщится. Собирай потом клочки да охай, отмаливай грехи, а уже рано.

Дед сделал долгую паузу, потом пару раз глубоко вздохнул и продолжил, как ни в чём не бывало:

— Расскажи, как на духу, про вершину той горки. И расскажи подробно. Как залазил? Кого сглазил? Что видел? Один был, или с кем? Что говорил, о чём думал. Док-ла-ды-вай.

— Только про гору, а про рыбалку не нужно? — уточнил я осторожно.

— Только про гору. Про рыбалку мне всё ясно. Это мир надёжу дал, что не всё с тобой кончено. Что в другой раз имеешь право повторить клятву, — угомонился мой наставник и начал объяснять по-человечески, а не ругаться и охать.

Пришлось начинать полный деталей доклад.

После того, как выговорился и уставился на старого ворчуна бесхитростным взглядом, тот снова потребовал:

— Сказывай, как место выбирал на макушке, и что там за буераки такие. Не рукотворные, часом?

— Как это, рукотворные?

— Кверху какой! — рявкнул Павел. — Может людишки лихие там землю рыли да безобразие чинили?

— А зачем там рыться? Там же гора, а не грядка с морковкой.

— Докладывай, коли велят, а антимонию не распускай.

Я согласился, что рытвины на вершине похожи на следы от лопат, только очень старые, потому как на них трава зеленела, а свежих следов никаких не было.

Дед снова заохал, заголосил, потом стал читать молитвы, то и дело осеняя себя крестным знамением, а после обратился ко мне со словами:

— Теперь понятно, что место там дурное, и мир никак не мог клятву принять.

— Дурное? Оттуда вид, знаешь какой. Не нарадуешься вид, — не согласился я с дедом.

— Тьфу, на тебя. Ему про Фому, а он про Ерёму.

Я недовольно засопел и отвернулся, но Павел умерил гнев и продолжил разговор.

— Объясняю, как на духу. Старые люди, жившие в этих местах до нас, всегда хоронили усопших на вершинах курганов или гор, или ещё каких возвышенностях. А ежели бывало смерть настигала начальника ихнего, а гор или сопок рядом не было, тогда все его холопья собирались и землю шапками приносили. Рукотворный холм таким образом созидали. И чем больше людишек уважение к усопшему имело, тем выше вырастал холм.

Бывало подарки дорогие, подношения разные, одёжу красивую клали с ним в могилу. Чтобы мертвец обиды не держал, а наоборот, помогал с того света, как мог.

Бывало золотые, серебряные вещички, камни драгоценные в могилку ту закапывали, а то и жёнок живьём рядом клали, чтобы громко не выли да по мужу-покойнику не тосковали.

Что да как было, точно не знаю, но поведаю о людишках лихих и безбожных, которые о подарках таких узнавали и могилки те оскверняли. Обворовывали усопших в своих, как есть, корыстных целях. Вот тогда-то и становились такие места недобрыми ко всем живущим и допустившим оное святотатство. И твоя гора, скорей всего, пострадала от горя такого.

Пока дед читал нотацию о недобрых местах, я не знал, чему больше радоваться. То ли тому, что неудача с клятвой не такое уж несчастье. То ли тому, что Павел наконец-то заговорил со мной по-человечески.

«Может же культурно разговаривать. Ан нет, спервоначала всё в трагедию превратит, а только потом милостью одарит», — ругал его, вместо благодарности за науку.

— Чего молчим? О чём их благородия думают? — снова пришёл дед в обычное состояние и продолжил скабрезности.

— Вот думаю. Благодарить тебя, за то, что нет-нет, но бываешь хорошим человеком и учишь уму-разуму. Или не спешить покуда.

— А как ещё вас, пострелов… Этаких людишек-мальчишек научишь? Тут без эмоций не обойтись. В одно ухо вам… — дед взглянул на мою грустную мину и прервал нравоучения. — Ладно, живи покудова, но извинений всё одно не жди. Я хоть и неласковый, как соседская Экскурсия, однако же обязанности блюду и, как умею, вас дрессирую. Только покуда всего разбалтывать не имею права, вот и беснуюсь от безысходности. Так что, прости скорей старика, Христа ради, да я опять за измывательства возьмусь, но уже с облегчённой душой.