— Где я через железную дорогу на завод хожу? — уточнил он.

— Ага.

— Там, вроде, четырнадцатая школа, — припомнил папка. — На кой она тебе?

— Дед просил найти там хоккеисток. Сходить нужно к ним в гости. Узнать по какому поводу собрание активисток, — врал я напропалую.

— Ночь уже скоро. Какие сейчас активистки-хоккеистки? Колбасу под вечер ожидают? Или на ночь глядя в очередь записываются, как в войну?

— Какую войну? — перепугался я.

— Такую. Во время которой соль и спички с прилавков сдувает. Да консервы, да муку с сахаром, — совсем не шутил папка.

— Там другая беда, — сказал я со знанием дела. — Там мёртвые из могилы поднялись и сыночка от верной гибели спасли.

— Бред, — заявил папка. — Я конечно знаю, что необъяснимое бывает, но до такого додуматься…

— Это как с твоим бензином, назавтра и следа не останется, — напророчил я на свою голову.

— Фантазёр, — подвёл папка итог сыновним откровениям и ткнул пальцем в лобовое стекло. — Тут, и правда, митинг в защиту деликатесов.

Я увидел впереди такую же толпу, как в Третьей больнице. Она стеной стояла между двухэтажными домами и так же волновалась и шевелилась, в ожидании какого-нибудь события, вроде нашего с Укропычем запуска в космос.

«Ого, — перепугался я, что снова окажусь в центре внимания. — Разве один с такой оравой справлюсь? Как, интересно, Угодник включает свой свет в голове? Вот бы мне сейчас такой рубильник».

Папка припарковался у обочины, взвалил задремавшего Сергея на плечо и скомандовал:

— Айда в разведку.

— Может, я один? — предложил я. — А ты машину посторожишь? Я мигом.

— И всё интересное пропустить? Мёртвые с косами. Младенцы спасённые. Или очередь за варёной колбасой, — размечтался отец.

Мы осторожно вклинились в живое людское море и начали продвигаться туда, откуда слышались речи пламенных болельщиков сборной одиннадцатого мира по доверчивости.

— Здесь это было, — услышал я до боли знакомый голос, обещавший этим утром со мной окончательно и бесповоротно разобраться.

От испуга во мне что-то щёлкнуло, и я как обезумевший заверещал в голос:

— Пропустите нас, дяденьки-тётеньки! Мы Насти покойной родственники. Где тут наша Машка, которая ей близняшка? Опять себя за сестру-покойницу выдала? Вот стерва. Добрым людям головы кружит, а со своей не дружит, — вопил я, представляя, что у меня, как у Николая, загорелся в голове хоть маленький, но зато светлый фонарик. — Чего вы тут собрались? Война скоро? А спички купили? А соль с сахаром? Дайте мне с папкой дорогу. И где там Настин муженёк?

— Уймись, — хохотал папка, будто я только для него затеял этот концерт. — Сраму с тобой не оберёшься.

— Где этот ирод царя небесного? — причитал я, подстёгиваемый изнутри. — Покажите его рожу. Ща папка её начистит. Век помнить будет. Где Маша, радость наша? Пусть вернёт её папке. Он же тоскует по ней, как по колбаске по рубль двадцать.

Папка давился со смеху, а вот народ сначала косился на моё умалишённое выступление, а потом, увидев хохотавшего и тосковавшего по колбасе дядьку с ребёнком на руках, разочарованно вздыхал и начинал расходиться.

Я, как настоящий артист, деловито вышагивал по освобождавшейся впереди дорожке в сторону панельной пятиэтажки, стоявшей в окружении низкорослых двухэтажных сестёр, и приговаривал:

— Ну, дура баба. Дура. Папка тоже хорош. Женился на старости лет. Вот Настюха, та была умница, а её сестра Машка - форменная балда. Но родила батьке Серёжку и любит он её за это до беспамятства.

Папка шёл сзади и пытался всем объяснить, что я у него не сумасшедший, а на меня просто что-то нашло. Народ от таких объяснений еще больше прибавлял шагу и, кто перекрестившись, а кто плюнув с досады, расходился и разбредался, втолковывая особо непонятливым и пока ещё толпившимся, что всё это наша полоумная семейка устроила, и никакого чуда не было.

После такого их ничем нельзя было удержать, и я намётанным глазом оценил то, что натворил, сам от себя не ожидая.

— Ты зачем врал про Машу - радость нашу? — догнал меня папка, когда я уже, задрав голову, разглядывал в наступивших сумерках разбитое окно второго подъезда пятиэтажки.

— Как брат твой просил, так я и пел. Лучше смотри, откуда тётки выпрыгнуть готовы, чтобы детей своих спасти.

— Что мелешь? Ты же сказал… Или я чего-то недопонял? А ну, признавайся, зачем балаган устроил?

— Так надо было. Чтобы все разбрелись и не сошли с ума. А Настю мы спасём. Домой вернём в лучшем в мире гипсе. Дядька Колька обещал, братец твой, — проговорился я снова.

— А мы тут что делаем? — спросил родитель.

— Смотрим, как тут всё устроено, чтобы мне не напутать потом. Я же с этим делом не меньше недели куковать буду.

— Не подскажете, что тут случилось? — спросил папка у хоккеистки, всё ещё стоявшей у злосчастного подъезда, как вратарь на воротах. — Мой старший говорит, что здесь чудо материнства было?

— Мы тоже так думали, — подтвердила бабулька, оказавшаяся соседкой Настиного мужа. — Настю-то мы схоронили год назад, а про сестру и слыхом не слыхивали. Наверно, стеснялась её, раз она у вас убогонькой оказалась и из окон выскакивает.

— Это всё мой пострел только что выдумал. Что тут на самом деле было? — не поверил отец первейшему очевидцу, на которого уже подействовал светом мой фонарик, или моя байка про сестру покойной в этом мире Насти.

— Димка игрался на детской площадке и зацепился, или ещё что, а только ваша Маша вынесла головой окошко в подъезде и накинулась на него как коршун. А он малец ещё совсем. Чуть вашего грудного постарше. Ноги она себе повредила и руки, и лицо в кровь. Полоумная, что с неё взять. И ревела белугой, что сыночка спасла. А он перепугался и закричал, что мамка с того света вернулась. Тут и мы, дуры, вой подняли, потом мужа её позвали. И всё завертелось. Только Витька своего Димку в охапку и ходу из дома. До сих пор не знаем, где прячутся. А вы, случаем, не знаете? Их квартира нараспашку осталась, — доложила папке, а заодно мне, очевидица Настиного воскрешения.

— Не знаю я ничего, — открестился папка. — Где же она сейчас?

— Настя на кладбище, а ваша в Третьей больнице, — покосилась на папку соседка.

— Хватит с меня, — обиделся отец на обвинительный взгляд бабульки. — Ещё поженят на Маше, потом объясняйся с мамашей. Поехали, заберём её от Черномора и домой. Устал я что-то. И Серёга уже спит вовсю. Поехали, тебе говорят!

Мы вернулись к Москвичу, который стоял и ожидал возвращения домой, в двенадцатый мир.

— Не переживай, — шепнул я автомобилю. — Как чудо-юдо мотоцикл увидишь, так за ним держись.

— С машиной разговариваешь? Бред. Бред! — замахал папка руками, после того, как уложил Серёгу на заднее сиденье.

Мы вырулили на дорогу и помчались за мамкой. Я сидел и внимательно смотрел на Черёмушки, на школу, на улицу Маркова, стелившуюся под колёса своим асфальтом.

Мама уже стояла в условленном месте и пританцовывала, нетерпеливо ожидая нас из похода. Папа резко остановился, взвизгнув тормозами, и через минуту начался допрос, где же нас носило.

— Сколько ждать можно? Я такое сейчас узнала. Такое! Не поверите. Все Черёмушки гудят, — начала рассказывать мама, уже известную мне и папке историю о воскресшей Насте, разбитом окне, том свете и почти задушенном Димке.

Я покосился на обогнавшего нас знакомого кожаного мотоциклиста и, когда, неожиданно для всех, кроме меня, всю дорогу заволокло белёсым дымом, вздохнул с облегчением.

— Скефий, снова здравствуй, — почти вслух поздоровался я с родным миром.

— Автола перелил, зараза. Дороги не видно, — ругался папка и на старшего брата, и на мамку, болтавшую без умолку о чуде, и на меня, подшутившего над одиннадцатым миром, а заодно над ним.

— Браво Создателю! Браво Творцу! — раскричались вокруг меня зрители и громко зааплодировали.

Я проснулся в кинотеатре, сидя на первом ряду и поневоле вскочил от досады на себя из-за того, что проспал самое интересное.