— Кто его знает. Зашуршал в сарае, вот мамка его и услышала. До этого стояла, жалилась, что сыночек куда-то убёг и глаз домой не кажет. А тут вдруг как кошка за мышкой прыгнула в сарай.

Ваши все у двенадцатого собрались. Сговариваются что да как делать будете с бедой нашей. А этот пострел или припоздал, или уже назад вертался. Кто сейчас разберёт? И меня под монастырь подвели, как укрывательницу партизана. Хорошо не стрельнули за такое геройство.

— Не расстраивайтесь. К нам Угодник прибыл. Так что, всё наладит и всех успокоит. Он сегодня уйму народа угомонил и по домам под ручку развёл. А с нашей мамкой подавно справится. Она ещё будет вас за геройство благодарить, — успокоил я старушку.

— Твоими бы устами меды пить, — вздохнула баба Нюра в ответ.

— Не пугайтесь, когда Николай на мотоцикле прибудет к вам на постой, — откланялся я и шагнул в дверь сарая.

* * *

Что-то меня остановило, когда уже собирался вылезти в родной мир, но замер в позе горе-спортсмена, испугавшегося вышки для ныряния в воду. Как схватился руками за лесенку, так и не смог себя заставить подняться по ней.

«Что-то сейчас будет. Ой, будет, — начало постреливать пульками в опустевшей головушке. — Мне домой нельзя? Или мама Кармалия хочет поговорить?»

Но ничего не происходило. Никто со мной не затевал ни разговора, ни нравоучений. «Силу посредника потерял? Или нельзя с букетом вылазить? — размышлял я и терялся в догадках. — Или что-то лишнее сегодня сболтнул?»

— Мама Кармалия, это ты меня обездвижила? — спросил я у полумрака подвала, но он остался безучастным.

Пришлось прокручивать в памяти все дневные события и выискивать хоть что-нибудь, что могло стать причиной превращения в памятник, но голова упорно не желала ни вспоминать, ни слушать грозные призывы вернуть в моё распоряжение только-только отремонтированное тело.

Делать было нечего, и я как стоял с букетом из веток, так и окунулся в любимое забытьё, которое в последнее время стало запросто приходить ко мне и без призывов или приглашений.

* * *

— Марш, пока дальше не перепугал! И по дороге всё, что должен, вспомни, — задорно скомандовал Угодник откуда-то издалека.

— Я и сам хочу. Только прирос к лестнице, как поганка к пеньку, — оправдывался я, не выпуская веточек из рук.

— Что должен, вспомни! — не успокоился голос Угодника.

— Что вспомнить? — начал я обижаться. — Нужное что-то из головы выковырял и за ненадобностью выбросил?

— Марш, пока дальше не перепугал! И по дороге всё, что должен, вспомни, — вредничал голос, и всё тут.

— Про Стихию, которая Аквария, которая Кометовского рода-племени? Или её Природу по имени Натура? Или про деток мамы Кармалии, имена которых она диктовала, а я ушами махал вместо крыльев?

— Что должен, вспомни, — согласился голос.

— Значит, точно про имена миров. А сейчас не морок, случаем? Может я заснул на бегу? Такое тоже может быть, если даже в небе у меня получалось.

— Вспомни, — начал сдаваться голос и перешёл на просьбу.

— Если бы я мог. Первых я и так потом узнал. Прямо сейчас назвать могу: Скефий и Татисий. А следующих за ними, мне без того полёта не вспомни-и-и… Иттить колотить! — заверещал я от ужаса, потому что мигом оказался в небе над замёрзшим лесом мировой мамки с её детками, хохотавшими во все их лужёные глотки.

И только ласковый голос Кармалии снова летел рядом и диктовал:

— Это и есть двенадцатый, как ты нарёк его. Только я ему имя другое дала. Скефием его назвала. И первый он был у меня сын, а за ним Татисий, а за ним Наверий, а за ним Вардиний, и Феоний, и первая дочь Амвросия, и Леодий, и Реводий, и Заргий, и Мелокий, и Даланий, и Талантия с Фантазией, и Гвеодий, и Корифий. Это только первенцы. И ты их всех в круге первом видел. Запомни.

— Только не нужно меня в кровать закидывать, — попросил я Кармалию. — Мне на Черёмушки сегодня.

В то же мгновение оказался в подвале и сразу попробовал пошевелиться.

Свобода движений вернулась, и я буквально пулей вылетел из подвала в сарай, заполненный Александрами, собравшимися у деда Паши почти всем составом.

* * *

— Сколько ждать можно? — загалдели на меня Александры, как оголодавшие щенки на забывчивого хозяина.

— Фу! — скомандовал я всей своре разом.

— Это двенадцатый, — разочаровались цепные или охотничьи, я так и не понял.

— А вы кого ждали? — набросился я на товарищей.

— Шестой где-то застрял. Мы собрались решать, кому вместо одиннадцатого идти. Жребий сейчас бросать будем. Промеж нас девяти, — наперебой возмущались близнецы. — Потом того, кому выпадет такое счастье, будем подменять в его мире. И в школу вместо него ходить. Чтобы мамка с папкой не заметили отсутствия. Павел твой так придумал.

— Почему промеж девяти? Нас же двенадцать. И опоздали вы со жребием. Сейчас, кого из нас не хватает?

— Одиннадцатого и шестого. Ты пришёл. Третий лошадь ищет. Его после каких-то полётов от всего освободили. А тебя, сказали, и вовсе не будет скоро. Всего восемь нас осталось, — доложил Александр-первый.

— Куда это я денусь? По мирам пойду одиннадцатого искать? — спросил я и задумался, а в голове снова зазвучал голос Угодника, как заевшая пластинка: «Тебе же придётся эту кашу расхлёбывать… Сынишку её помнишь? Димкой зовут. Кто там за ним уход строит? Ты строишь. Марш, пока дальше не перепугал!»

— Где вы с третьим целый день пропадали? — вернули меня подчинённые из грёз о моём неизвестном предназначении.

— Ой, братцы. Простите. Обещаю всё, что разрешат, потом рассказать. Только не сейчас. Мы сегодня Угодника встретили. И беду с ним сыскали. Сейчас я до дома и сразу оттуда на Черёмушки. До вечера мне ещё много, чего узнать нужно, — молол я языком и путался в словах, а мои кобельки отчего-то онемели и даже рты открыли. — А шестого не ждите. Карма его такая, как он говорит. Попался он мамке одиннадцатого, когда к вам на собрание добирался. Теперь без жребия за него расплачивается.

Доложил я честному собранию, а сам боком-боком и в двери. И пока моя команда растерялась от новостей, дёру оттуда выдал сверхскоростного. Деда Павла с его Америки чуть не снёс заодно с калиткой, но вовремя замедлился, а то бы ещё и букет растрепал с его умиравшими и новорожденными листиками.

— От беды тикаешь? — спросил дедуля.

— От недомерков спасаюсь. Я же не знаю, что можно им рассказывать, а чего нельзя. Тебе третий всё доложил? — тараторил я, а сам косился на недовольные рожицы, выглядывавшие из-за времянки.

— Угодник явится, и мы с ним обо всём сговоримся. А ты мчись, аки ветер. Только букет во времянку снеси, в водичку на окошко поставь. Николай там ночевать будет. И лисапет его, будь он неладен, за времянкой поселится, — сдержанно сказал Павел, как будто Угодник к нам часто наведывался и каждый день беды поспевали к обеду.

— Не-не-не. На лавочке твоей его оставлю. Во двор ни за что не вернусь. А то точно загрызут. Договорились? — схитрил я и покосился на сердитые взгляды братьев, но неожиданно вспомнил, о чём собирался узнать у деда: — Как же он из того мира в этот заедет?

— Мчись, тебе говорят. Умник, выискался. Жди, покуда созреет, помнишь? — прорычал дед сквозь бороду, и я, от греха подальше, побежал домой, оставив и букет на Америке рядом с дедом, и невидимое яблочко дозревать на веточке древа познаний, росшего тут же, за забором, прямо над скамейкой.

Дома всё было тихо и мирно. Ну, на первый взгляд. Моё дневное отсутствие не вызвало никаких расспросов, и я с жадностью набросился на ужин, после чего засобирался на Черёмушки. Причём, с таким деловым видом, будто каждый вечер ходил туда, как папка на завод.

— Куда намылился? Дня целого мало было? — удивилась мама.

— же не успел на Черёмушки смотаться. А деду очень-очень надо, — сказал я правду, как и учил дядька Угодник.

— Чего ему там понадобилось на ночь глядя? До завтра не терпит? Ты сегодня и так перетрудился.