— О чём ты, сынок? Пофантазировал, и будет. Марш в школу собираться! — то ли мама пришла в себя, то ли мой собеседник так закончил наш разговор, я выяснять не стал, а мигом собрался и, не завтракая, выскочил из двора с намерением, как можно быстрей оказаться в спасительной школе, а, главное, подальше от родного сумасшедшего дома.

«Вот так, фокусы. Вот так, ужасы. И не во сне, а наяву. И не спросишь, кто это был. Дела! Макнули в сметанку, будто кинули под танку», — причитал я по дороге в школу и нервно шагал, чуть ли не маршируя, не видя ничего вокруг.

Не опомнился и не пришёл в себя до самой школы. Почти бегом примчался в неё, но что делать дальше так и не придумал. «На роже у меня, скорее всего, тихий и бледный ужас нарисован. Как бы с расспросами приставать не начали. И у мира клянчить о прогуле тоже не дело. Как же быть?

Может, нужно было к Павлу вернуться? Рассказать ему. Он сам сомневается, что все мы независимые и живём по своему разумению, — размышлял я, прохаживаясь около запертого школьного входа. — Попались! Если бы я был марионеткой, кто бы мне такие ужасы-фокусы устраивал? На кой бы они понадобились?.. Врёшь, Павел. Врёшь, Дедморозыч. Сегодняшний урок не о стирании родительской памяти был. Это мне популярно объяснили, что именно я хозяин своей жизни. Своей воли. Своих чувств. Значит, родители тоже должны быть такими же хозяевами своих.

Батюшки свят. Или батюшки светы? Какая разница? Главное… А главное, что я за одно утро целых три урока усвоил.

Первое, и самое главное: я за все свои поступки и даже мысли в обязательном ответе. Второе: нельзя походя чужими чувствами дирижировать или подменять их. И третье: прощать нужно и родителей, и мир, и себя».

— Спасибо тебе, кто бы ты ни был. Твои поучения постараюсь запомнить, — заявил я во всеуслышание, почувствовав, как родные мурашки, начавшись прямо на макушке головы, промаршировали по всему телу и скатились в школьные туфли.

— Санёк! Пс! Санёк, иди сюда, — не сразу расслышал я знакомый голос, вероятно, из-за торжественности момента своего прозрения с божественным просветлением.

Обернулся на голос и увидел одного из своих близнецов.

Неизвестного номера Александр, одетый по-домашнему, стоял за забором школы и нервными, дёргавшимися жестами просил подойти к нему.

«Кто это? — озадачился я, не признав в близнеце знакомого пещерного заговорщика. — В свете решений октябрьского пленума ЦК, а точнее, последнего назидания о всепрощении и невмешательстве в чужие разумы, сейчас же мне экзамен сорганизовали? Уж не одиннадцатый ли это? А если, правда, какой-нибудь четвёртый? Или восьмой? Что тогда? Простить дружка вместе с его миром? Всё равно, непонятно, почему он сомневается в своём сокрытии?»

После недолгого колебания я вышел из ворот школы к своему подчинённому из неизвестного мира.

— Что за ерунда? Ты что, не уверен в своей сокрытости? — зашипел я тихонько на незваного гостя.

— Я уже во всём на свете не уверен, — пролепетал напарник, явно пребывая не в себе.

— Из какого мира прибыл? Вернее, родом? — попытался разузнать, с кем, собственно, имею дело, потому как монетку-пароль мне предъявлять не торопились, а каким образом успокоить товарища, я и понятия не имел.

— Из этого, из девятого я, — доложил близнец. — И прибыл, и родом.

— Что случилось? Что за горячка? — начал я расспросы.

— Сам не знаю. Ерунда такая, какой свет не видывал. Я есть, и ты есть. Я здесь, и ты здесь. И я, получается, в своём мире не один. Но лично меня, в то же самое время, нет вовсе! — начал бредить девятый.

— Толком объяснить можешь? У меня у самого с пяти утра полный разгром. С миром своим воюю так, что пиджак заворачивается.

— Что я могу объяснить? Началось с того, что меня с самого утра в туалете заперли. А дома тем временем какой-то ужас творился. Папка и мамка радостные такие, бегают по двору, выкрикивают только им понятные словечки и смеются. А потом и вовсе бредятина бессмысленная случилась. Когда из плена еле-еле вырвался, обнаружил, что портфель и школьная форма исчезли.

— У мамы не спрашивал? — начал я расследование.

— Никак не получилось. Батька уже умотал, а мама и бабуля меня больше не видят. Я для них невидимый. Сокрытым сделался. Но я о том, ни слуху, ни духу. Не просил о таком счастье. Может, я как-нибудь лишним стал? Ведь ты же сейчас видимый, и меня почему-то видишь и слышишь, а остальные – нет.

— Честно говоря, я ничегошеньки не понял. Лишний? С чего ты взял? Потому, что тебя вижу? — попытался я хоть что-то уразуметь.

— Когда портфель с формой не нашёл, я подумал, что это чья-нибудь шутка. Что кто-нибудь из наших подшутить мог. Но то, что мамка меня не видит, как-то на шутку не похоже. И мир мне не отвечает. Вдруг, он сломался оттого, что я раздвоился? Или, наоборот, я раздвоился оттого, что он сломался?

Я от всего услышанного почесал затылок, но осознал только то, что смысла в дальнейших расспросах друга никакого не было. «Я бы простил этого бедолагу, но пока не знаю, за что. А вот то, что с девятым его мир шутки шутит в то же самое время, что и Скефий со мной, меня настораживает», — быстро поразмыслил я и решил хоть как-нибудь успокоить напарника.

— Ладно, невидимый ты наш. Ступай домой. Ляг, полежи. Не видят тебя пока, но ты же не исчез. Так что, топай домой, а я всё выясню. Сразу после уроков займусь. Все миры на уши поставлю, но разузнаю. Если что, с тобой в пещеру доберёмся, а там вместе с нашей компанией подумаем, — озвучил я своё командирское решение.

— Я точно не исчезну? Останешься один, и всё. Для всех же проще будет, — засомневался друг.

— Что проще? Если бы миры захотели, мигом бы любого из нас смахнули, как козявку со скатерти. На кой им твоей невидимостью головы морочить? Иди, и ни о чём не беспокойся. Я о наших с тобой бедах подумаю. Как только, что-нибудь соображу, так сразу к тебе. Уговор? — пообещал я девятому.

Невидимый близнец, озираясь, ушёл в сторону волшебного подвала, а я отправился на уроки.

Что-то вокруг меня было явно необычным, только вот что, я никак не мог понять. То ли перепарился с утра, то ли после отцовских полётов и всемогущих поучений душа была не на месте, то ли отсутствие в животе завтрака давало о себе знать пустотой в голове.

Как бы там ни было, я отбросил все сомнения с подозрениями, и приступил к пассивному созерцанию и обучению, в то же самое время к весьма энергичному осмыслению всего, происшедшего с другом. В общем, работа на складе-кладезе закипела.

После звонка на урок, я передумал о многом, а начал с разгадывания принципа работы удочки. Мне показалось, что кое-что в поведении девятого было похоже на моё, когда потерял душу после своего первого возвращения из миров второго круга.

«Я душу потерял, а он видимость. Конечно, сходство только в потерях, а не в том, чего лишились. Угодник что-то рассказывал об этом, только я невнимательно слушал. Хотя, и без его лекции кое-что в неправильной памяти имеется об этой удочке. “Устройство двойного объединения человека” и что-то ещё на “к” и “а”.

А если в его мире авария, и от этого что-то произошло? Но в моём же тоже кое-что случилось, только мир со мной запросто беседовал. Или не мир? Какая разница, кто. Могли же подсказать о происшествии с девятым? Могли. Как он там говорил, что его двое, а не видно только его одного? Бредил наверняка.

Или что-то со временем стряслось? Запуталось. Точно. И от этого он вернулся в то время, из которого ещё не отправился на задание. Поэтому его ненадолго стёрли? Скорее, спрятали.

Нужно на перемене сгонять к нему в мир. Только не одному. Зайду за третьим и в поход. Поглазеем и узнаем, кто там девятым прикинулся.

Стоп. А почему удочка – это устройство объединения человека, а не перемещения? Может, опять что-то путаю? С чем его можно объединять? С кем? Возможно, бывает такое, когда человек раздваивается, как монетка? А потом его обратно объединяют или соединяют. Я же сам полупрозрачные сны видел. Жучок мой тоже раздваивался и становился невидимым, а потом собирал свои половинки.