К хате колдуна мы подъехали быстрее, чем мне хотелось. Она оказалась такой же белёной мазанкой, только скромнее станичных хат в моём мире.

— Как девчачья времянка у Павла, — вспомнил я, где уже видел подобное строение.

Ольгович всучил мне в руки оружие против зла в виде палки-прогонялки, и подтолкнул к калитке колдовского дворика, а сам остался наблюдать за смертным боем издалека.

Делать было нечего, и я, понадеявшись, что колдуна не окажется дома, шагнул в калитку навстречу неизвестности.

— Тук-тук, — сказал я вполголоса и ударил палкой в раму окошка.

— Кто там? — спросил знакомый молодой голос.

— Инспектор по колдовству и магии, — заявил я, почему-то нисколько не испугавшись.

Дверь скрипнула и отворилась, а я замахнулся деревянным оружием на выходившего колдуна.

— Ясень? — вырвалось у меня, когда увидел знакомого хулигана. — Это ты народ баламутишь? Сейчас я тебя со свету сживу. Будешь знать, как шкодить и людям урожай губить.

После угроз зловеще двинулся на Ясеня, а тот и глазом не моргнул. Закурил папироску и, как ни в чём не бывало, уставился на меня.

«Кристалия, голубушка, помоги с хулиганом справиться. Если добром не послушает, закинь его, куда подальше», — попросил я и начал читать Димкину молитву.

— Первым разом, божьим часом, помолюсь я Господу Богу, всем святым…

Читал молитву и осенял Ясеня дубинушкой, рисуя над его головой кресты. А он стоял, курил и не обращал внимания на мои религиозные деяния, пока, вдруг, изо рта у него вместо папиросного дыма не повалила чёрная копоть, которая тут же собиралась над его головой в облачко.

Поначалу он недоумевал, а потом зашипел, пытаясь что-то сказать. Его оторвало от земли и подняло на пару метров над двориком, потом развернуло плашмя и начало выжимать, как выжимают из половой тряпки воду. Копоти от такой выжимки выползало из него всё больше и больше, а я, как заводной крестил веткой Босвеллии и, не останавливаясь, читал неожиданно вспомнившуюся молитву.

— Седьмым разом божьим часом помолюсь я Господу Богу, всем святым, всем преподобным. Колдун Ясень, тут тебе не жить. Честным людям не вредить. Отсылаю тебя на дальние болота. Туда, где люди не ходят, собаки не бродят. Во имя Бога нашего и всех нас, крещёных и нарожденных.

— Куда? Куда мне сгинуть? — захрипел Ясень, сдавшись.

— Да хоть в двадцать четвёртый мир. Тамошнего чернокнижника я уже приголубил. Теперь он в спящих мирах копотью дрищет, а обратной дороги по гроб не сыщет.

— Согласен. Согласен на двадцать четвёртый, — заголосил колдун.

— Дыми отсюда. Если ещё раз встретимся, не знаю, что с тобой сделаю, — пригрозил я напоследок и рявкнул, что было силы: — Аминь!

Из облачка, собравшегося над головой Ясеня, ударила настоящая молния. Округа озарилась ярким дневным светом, а колдун, получив небесным электричеством в мягкое место, заверещал благим матом.

После молнии чёрное облако рассеялось, а Ясень взмыл вверх, дымя прострелянным задом, как подбитый немецкий самолёт. Потом его завертело, закружило и швырнуло на склон Фортштадта, на котором тут же завыла собака.

«Жучка. Значит, колдуном прямо в пещеру стрельнуло», — догадался я. Следом за Жучкой завыли все станичные собаки. С переливами, с подтявкиваньем, провожая Ясеня в неизвестный мир.

— Фу! — так же громогласно крикнул я деревенским псам, и те вмиг затихли.

Картина получилась, как в хорошем кино. И чувства, и декорации, всё было таким настоящим, таким реальным, что было не ясно, Кристалия так расстаралась, или я тоже приложил режиссёрскую руку и душу и, конечно, волшебную палку.

— Жги, коли, руби! — не своим голосом возопил Ольгович и бросился ко мне. — Вот это да! Никто не поверит. Надо же, какая сила в веточке. А, может, в тебе?

Полураздетые станичники повыскакивали из хат на мои вопли, молнию и собачий лай, и сбежались к хате колдуна, выкрикивая излюбленное в этом мире «Жги, коли, руби!»

— Пошли с глаз долой, — сказал я Степану и пошагал прочь. — А колдун ваш завалящий был. Молитва – вот, в чём сила. Крест православный – тоже сила.

— Давай спалим его хату? — предложил Ольгович.

— А Шашня на это как посмотрит? Хотите палить – палите, а я бы святой водой на неё брызнул и сиротке какому-нибудь или вдове отдал.

— А если вернётся? Спалить бы, на всякий случай. Но попадья… — задумался Ольгович.

— Если вернётся, найди волшебную Жучку, что на бугре в пещере живёт. И ей, как человеку, всё расскажи и пожалься. Она сразу же к Богу, или ещё к кому, кто у него в заместителях. Они или сами колдуна под нож, или меня кликнут. А я всегда к такому приключению с открытой душой.

— Это которая привидение в красной норе? — уточнил парень.

— Какое ещё привидение? — начал я по Стихию, а потом понял, что он имел в виду Жучку. — Собака та наполовину привидение, конечно. Просто я думал… Красная нора? Там же розовая ракушка, а не красная.

— Розовая, — согласился Ольгович. — Это мы промеж собой ту пещеру красной норкой называем. Поговаривают, там мутные людишки шляются. Но они нам не мешают. Пусть живут, как умеют.

— Жги, коли, руби! А правда колдуна не стало? — догнали нас станичники.

— Кубань как мамку люби, — вяло приветствовал их Степан и остановился. — Во. Ты-то нам и нужен. А колдуна наш благодетель вывел, как моль нафталином. Пикнуть не успел, как скрючило его и вышвырнуло с нашей землицы.

Мы отошли в сторонку, увлекая за собой мужичка, которого искал Ольгович. А станичники всё-таки собрались спалить ненавистную колдовскую хату.

— Остановить их? — спросил Степан.

— Куда мы против коллектива? Пусть палят. Пусть душами оттают, — махнул я на поджигателей двухметровым сокровищем.

— Жгите. Бог вам судья, — сказал Степан сошедшим с ума землякам.

— Что делать будем? А то племянник уже прилетел, — указал я на перепуганного Димку, бежавшего к нам по улице между метавшихся и оравших станичников обоих полов.

— Знакомьтесь. Это наш краснодеревщик. Федот, тебя-то мы и искали. Не трясись. Мы прогнали колдуна вот этим деревом. Человек хочет крестиков тебе заказать из него. Чтобы на груди их носить да Бога о милости просить. Нашего Бога, понимаешь? Нашего, — начал втолковывать игрушечнику Ольгович что-то для меня не совсем ясное.

«Может здесь у мужиков другой Бог?» — мелькнула у меня еретическая мыслишка.

— Оно от какого дерева? — спросил Федот и протянул дрожавшие руки к Босвеллии.

— От ладанного, — ответил я, чтобы было понятнее, и передал своё оружие из рук в руки. — Берёшься? Только без огласки. А то отведу глазки.

— Как же не взяться? Дело-то богоугодное. По всему видать, нашего Бога дело.

— О каком своём Боге вы талдычите? Он у вас православный? С Иисусом в сыновьях? — не выдержал я и спросил.

— Так-то оно так, конечно, — согласился Федот. — Только когда в нашу армавирскую церковь заходишь и на кастратов поющих глянешь, сомнения в душу так и лезут. Мол, не так всё устроено. Не по его заветам.

— Дело поправимое, — понял я про какого они Бога и умолк, чтобы не сболтнуть лишнего.

— Какие сделать? — спросил Федот, а сам продолжил нежно поглаживать брёвнышко.

Я, недолго думая, вынул из-за пазухи свой крестик и показал ему.

— Или такие, или которые сумеешь. Какие душа подскажет, такие и делай. Только к вечеру назавтра, будь добр, а четыре крестика выстругай. Я скоро домой отбуду, а дел у меня на десяток ваших станиц. Договорились?

— Солдатушки, бравы ребятушки, — запел дрожавшим голосом Федот вместо ответа, да так душевно запел, что у меня от его песни сразу прослезились глаза. — Где же ваша си-ила?.. Нашу силу на груди носи-или. Крест, вот наша сила!

Что тут началось! Подбежал Димка и стал подпевать бондарю-краснодеревщику незнакомыми словами, такую знакомую песню. Ольгович, со слезами на глазах, тоже загорланил, что было сил:

— Солдатушки, бравы ребятушки. Где же ваши души? Наши души в аду бесов душат. Вот, где наши души.