Он был один в бесконечной тьме. Лабрайд остался там у краев колодца. А потом свет уперся в лицо другого человека.

Джаред уже видел его прежде. Там, в деревенском доме под знаменем с имперской розой. И после, искаженным мучительной болью, с распяленным в крике ртом. Сейчас это лицо снова казалось строгим и гармоничным, каким редко бывает лицо живого человека, мужчины. Это участь портретов и статуй. Однако это был, несомненно, живой человек. Он заметно постарел, в сравнении с тем, каким остался в снах Дагмар. И в глазах его отразилось…не страх, и не ненависть.

Безмерное удивление.

– Кто ты? – спросил он.

Выходит, в прошлый раз ему не дано было увидеть Джареда?

Он не всесилен и не всеведущ. Следует об этом помнить.

– Тот, кто тебя одолеет.

– Ты?

Лозоик Поссар рассмеялся. И смех его был невесел. Померещилось даже, что смеется он над собою. Вернее всего, так оно и было. Но недолго. Слишком презрителен был его взгляд, и в изломе рта читалось отвращение. Брезгливость. Более Поссар ничего не говорил. Он посмотрел на Джареда из-под приспущенных век, и Джаред увидел себя его глазами. Хуже – он увидел в себе то же, что и доктор Поссар. То, о чем давно забыл.

Вонючую лачугу кожевника в Богом забытом краю. Копошащихся в грязи ее обитателей, их осклизлые лохмотья, паршу и коросту, слезящиеся от жадности глаза, ибо они готовы были перервать друг другу глотки за корку мякинного хлеба. Его семья. Которая бросила его, и которую бросил он. Ибо никогда впоследствии не сделал ничего, чтобы разыскать своих родных, или хотя бы разузнать об их судьбе.

И все его дальнейшая жизнь была тем же копошением в грязи. Когда он, вместо того, чтобы раздуть заложенную в нем слабую искру в священное пламя, сбежал из монастыря, и валялся со шлюхами в пьяной блевотине. И потом, когда вымаливал крохи знаний у жалких обрезанцев, шатался с последним отребьем, и трусливо бежал от любой опасности.

Таков он был. Но воображал себя мудрым и сильным, перешагнувшим через собственную ничтожность и грошовую девку, что привыкла раздвигать ноги перед любым, кто поманит, рядил в одежды царские, и блуд в загаженном клоповнике равнял с подвигом самоотвержения…

Врешь, сволочь. Все было так – и не так. Да, совершал я ошибки, и глупости совершал, и подлости, но никогда насчет этого не обманывался. И семья моя – несчастная, бедная, голодная, но не мерзкая. И женщины, с которыми я был, не являли пример добродетели, но ни одной из них я никогда не обидел. И на моих руках нет крови. Ах, на твоих тоже нет? Так ты хуже, чем убийца. Ты посылал убивать – и убивать тех, кто слаб и беззащитен. А если жертва могла сопротивляться, твои убогие выкормыши тут же терпели крах. А насчет всего прочего – не тебе судить. Ничего у тебя нет, кроме пустоты и смерти. А у меня есть и друзья, и любовь. И еще у меня были хорошие учителя, у которых был отменный вкус, и они никогда не позволили бы употреблять такие выражения, как «священный огонь», «жалкие обрезанцы» и прочие ублюдочные словеса, которые ты стараешься впихнуть мне в голову!

Все это Джаред не сказал, а лишь подумал. Но Поссар услышал его. Мраморное лицо точно трещинами пошло, посерело, осунулось. Уж, наверное, не обвинение в убийствах задело его, но что же? То, что избегал сильных противников, отыгрывался на женщинах? Или насмешка над стилем? Все равно, есть у этого человека слабости. Прав был Лабрайд. А если он смог проникнуть в мысли этого человека, неважно, спит он или бодрствует, сам или с помощью Лабрайда, то сумеет вытащить на свет и его слабости. И ударить.

Пусть трещины, что пригрезились на лице, станут подлинными, пусть осыплется эта оболочка, как старая штукатурка. И пусть выползет наружу то, что за оболочкой скрывается.

Джаред подумал так – и снова испугался того, чего способен желать. А Лозоик Поссар прижал обе ладони к лицу, словно в отчаянии. Когда же отвел их, не было на его лице ни трещин, ни обычных морщин. Оно было гладким и даже как будто стало моложе. Всякий намек на человеческие чувства, слабости, переживания – исчез. На лице наросла маска, в точности повторяющая его черты. Да и было ли то, прежнее лицо настоящим?

Но не может он менять свои лица… штукатурить свои маски…до бесконечности!

Словно в ответ на эти мысли рядом с доктором Поссаром появился еще один человек. Он стоял на коленях, сутулясь, свесив белобрысую клочковатую голову. И человек тот был внутри пустой . Вернее, почти. Тьма выела в нем огромные промоины, подобно подземной реке, но что-то в нем еще тлело, еще хранило остаток жизненной силы.

Поссар положил ладонь ему на голову – как верному старому псу, а другую руку протянул навстречу Джареду. И тьма спустилась и ринулась на Джареда, ломая преграду светового колодца. Повеяло холодом вселенской Пустоты, холодом, цепенящем душу. Джаред еще сопротивлялся, но у противника оказалось куда больше сил, чем он подозревал. Он черпал их, отбирая у того, послушно скорчившегося у его ног. И началась боль, пронизывающая каждый дюйм тела, призывающая подчиниться, загасить самому биение жизни, ток крови. Джаред не хотел этого. И знал, что выбор у него – подчиниться или умереть. А Лабрайд не шел к нему на помощь, не вытаскивал во внешний мир, ибо мгновение во внешнем мире растянулось до вечности в этом. Он закрыл глаза, чтобы не видеть торжествующего врага, рванулся прочь, но не ушел, а упал, и падал, падал, проваливался в бесконечность…

Но его подхватили. И чья-то рука держала его руку. Джаред, озираясь, пытался понять, что случилось.

Она выступила из тьмы, и тьма не причиняла ей вреда. Он различил темные волосы и темные глаза. На миг ему показалось, что это Бессейра. Но он ошибся.

– Привет, брат – сновидец!

– Малка… Фатима… Карен?

– Будем считать, что хоть одно имя настоящее, – усмехнулась она.

Ее рука цепко сжимала его предплечье, рука невероятно сильная для такой маленькой и худой женщины. Потом женщина из сна отпустила Джареда и встала рядом. И он знал, что больше не упадет.

– Но ты тьму или за свет?

– Глупости это – за тьму, за свет… Тьма и свет вовсе не враждуют. Все зависит от того, как мы их понимаем

Она вытащила из-за ворота свой оберег на ремешке – «руку Фатимы». Глаз на бронзовой ладони, выведенный белой эмалью, дрогнул и раскрылся, наливаясь живым блеском. И вперился в тех, кто стоял напротив Джареда и женщины.

– Кто ходит через Пустоту, не должен ничего забывать. – На сей раз она обращалась не к Джареду. – Он должен помнить все зло, которое ему причинили, и все зло, которое причинил он. Так же, как я.

Он навсегда велел забыть себе, как это было. И где… где-то за пределами одной империи, и в пределах другой, в каком-то княжестве между Богемией и Австрией. Впрочем, это не имело значения. Такие господа встречались в любой из стран, где он побывал – до непристойности, пышущие здоровьем и силой, громогласные, хохочущие до колик над собственными шутками. Они не умеют удержать в голове больше одной мысли сразу, да и та, если случайно забредет в могучую черепную коробку – дурная мысль. Зато они пыжатся от гордости, возводя свои корни к небывалым королям и императорам, и каждый, кто не может насчитать в своей родословной десятка благородных предков, ниже в их глазах самого шелудивого пса в их конюшнях.

И тот барон, травивший с утра дичь в своих лесах, и утомившийся благородной забавой, вломился в придорожную корчму, где становился странствующий ученый. Он и не собирался задирать эту пьяную и буйную ораву. И поначалу они не обращали на него внимания, а орали и грозились разнести этот притон – барон, его стремянные, псари и доезжачие, похожие на него, как будто их одна мать родила. Они опрокидывали в глотки жбаны с пивом и молотили по столам пудовыми кулачищами, и еврей-корчмарь униженно приседал при каждом ударе. Там была еще женщина, которая не приходилась барону женой, но вела себя так, как будто все его владения принадлежали ей. Она была такой же здоровой и сильной, как мужчины, и так же несло от нее потом и разгоряченной плотью, и эта плоть распирала платье из узорного бархата, заляпанного грязью и кровью. Она тоже травила кабанов и оленей, и не хуже мужчин могла достать до сердца копьем или кинжалом.