На это Айк не сумел пошутить. Я была рада, что он не сумел, потому что любая шутка занозой вонзилась бы мне в сердце.

— Погано, — пробормотал он. — Чертовски погано… Вот об этом я и говорю всю дорогу. Мы заслужили Кета.

Мороз по коже. Я посмотрела на Айка сквозь неизменную белую ментому, и тот выдержал мой взгляд.

— Что ты несёшь?! — возмутилась Нилли.

— Я несу свет и радость, милая, — отмахнулся Айк палочками, а глядел на меня. — Вот оно, проклятье разума! Безрассудные животные живут, регулируя свою численность естественным путём, и вся нужная информация забита в их инстинкты. Мы же, едва поднявшись на задние конечности, стали изо всех сил отмежёвываться от животного царства. Мы старались сделать «справедливый» мир, где всем будет поровну, все будут в безопасности и довольстве. Мы навязали примитивный порядок там, где всегда царствовал хаос. Мы истощали энергетические резервы и ничего не давали взамен. Кет — наше наказание за это безумие, которое мы привыкли именовать разумом. Сам Хаос пришёл, чтобы взять своё. И что же? — Айк развёл руками. — Вместо того, чтобы понять урок, мы продолжаем бороться за жизнь при помощи всё того же выхолощенного и беспомощного порядка. Не желаем принять, что наш «разум» — болезнь, отклонение. До каких-то пор никто не обращает вниманияна него, но когда заражённые клетки заполняют всё тело — только дурак не обратится к целителю.

Я потрясённо молчала, впитывая этот новый для себя взгляд на мироустройство. А Нилли спокойно спросила:

— Не боишься, что тебя за такие речи выпнут к стаффам?

— За такое к стаффам не выпинывают, — покачал головой Айк. — Я ведь трус. Жить хочу, как и все остальные. А потому — буду работать изо всех своих жалких силёнок, а мои убеждения легко трансформирую в талант. Я буду творить Зло. Острый соус, без которого Кета не радует обед из пяти блюд. Чёрная Гниль. Говорят, обычно никто не хочет этим заниматься. Ну а мне — по душе.

— Больной ублюдок, — прокомментировала Нилли.

— Кстати, если хочешь полюбоваться на того, кому в самом деле светит в конечном итоге скатиться к стаффам, то — вон он.

Айк указал палочками в сторону. Посмотрев туда, я увидела за столиком в углу Виллара в компании ещё кого-то, кого я не знала. Они о чём-то говорили, почти не прикасаясь к еде. Вернее, говорил Виллар, а тот, второй — слушал.

— Виллар и Тайо, — сказал Айк. — Один открыто говорит о необходимости уничтожения Общего Дела, а другой просто идёт следом за сильным, как и подобает послушной скотинке. Увы, к тому моменту, как у него проснётся собственная воля и собственные мозги — будет поздно. В этом проклятие сильных. Они никогда не погибают в одиночку. Они, как звёзды, притягивают к себе всякое космическое говно, которое вращается вокруг — типа планет и подобной хрени. И когда наступает коллапс — гибнут все. Жаль. Я съем эту миску в память о них.

И Айк полностью переключился на еду.

А я долго смотрела на Виллара и Тайо. Аура Виллара была такой… сильной. Надёжной. Уверенной. Конечно, он был ещё молодым и глупым — это я видела тоже. И он меня раздражал.

Но я не хотела, чтобы он погибал или становился стаффом.

Я хотела, чтобы он повзрослел.

Восторгов хватило не надолго.

Очень скоро первые впечатления от учебной станции остались позади. Отныне эта станция была моим домом, моим миром. Её реальность сделалась моей реальностью. Её музыка практически заглушила музыку вселенной.

С условного утра до условной ночи мою жизнь составляла учёба.

Я зубрила наизусть формулы и таблицы, тренировала воображение специальными упражнениями, развивала тело, которое должно было соответствовать растущему духу, как говорили преподаватели.

Я научилась называть отдыхом длительные медитации.

Нилли предпочитала проводить их с утра пораньше. Я же отводила им вечерние часы. После всего, что выдерживала за день, к вечеру голова уже просто гудела от перенапряжения, и поэтому избавление от мыслей давалось мне куда легче.

Возможно… Да, возможно, иногда я просто спала во время медитации.

Каждый раз, когда нам казалось, что уже — всё, уже — предел, на нас вываливали что-нибудь ещё. И внезапно оказывалось, что мы можем больше.

Как в тумане явилось мне понимание, что первый оборот остался позади.

— Нилли? — позвала я ночью, внезапно проснувшись.

— М? — невнятно отозвалась Нилли.

Мы лежали в раскрытых капсулах. Это было моё тлетворное влияние. Когда Нилли начала жаловаться, что опять всё хуже слышит Музыку, я предположила, что, быть может, ей не стоит очищаться каждую ночь. Сама я тоже предпочитала пользоваться капсулой по назначению не чаще раза в неделю, этого было, как мне казалось, более чем достаточно для поддержания внутренней гигиены.

— Мы что — на втором обороте?

— Угу. Неделю как. Ты что не спишь?

— Проснулась…

— А… — И Нилли отключилась.

А я ещё долго лежала, вглядываясь в темноту. Потом встала и активировала иллюминатор. Завороженно смотрела на бесконечно далёкие звёзды. Почему-то захотелось плакать, и я заплакала. Белая ментома была не нужна, никто меня не видел, никто не спросил бы, что со мной.

Мне просто хотелось плакать от боли за всё, что ушло из моей жизни, и от радости за всё, что в ней появилось, а также от предвкушения всего, что появится в ней позже.

Айк не отставал от нас с Нилли. Садился рядом на лекциях, подсаживался в столовой — и нам пришлось-таки перебазироваться за один из больших столов, где сразу показалось как-то пусто и неуютно, но мы привыкли.

Мне всё сильнее казалось, что это — начало пятёрки. Однажды я даже решилась поделиться этим соображением с друзьями. Они отнеслись до странного равнодушно, как будто это вообще не имело никакого значения.

Я усвоила урок. Больше не открывать себя, не нужно. Пусть они говорят с белой ментомой. Пусть дружат с Белянкой, им так проще. И мне так — не больно.

Впервые за долгие годы у меня появились друзья, и я не хотела их терять. Пусть даже они дружили не со мной, но я — я дружила с ними.

Наверное, так не образуются пятёрки. Пятёрка — это значит, полная открытость.

Не знаю, буду ли я когда-то готова к такому…

— Существует протокол, — говорила хранительница. — Каждая пятёрка созидателей производит пять миров, которые должен пожрать Кет. Но чтобы он не заметил подмены, первый мир должен соответствовать реальностикак минимум на девяносто процентов. Восемьдесят девять процентов уже вызывают волну. Дыхание Кета.

Такая волна унесла Альвуса и Еффу. Я старалась изо всех сил, и когда мой мир развернулся, приборы показали девяносто восемь процентов.

«Молодец!» — сказала хранительница и привела меня в пример всему обороту, ведь такого результата не было ни у кого.

А я осталась недовольной. Я должна была сделать сто. И ночью разрушила всё сама, после чего пришла к потрясённой хранительнице с просьбой дать мне возможность создать ещё один мир.

Она не задавала вопросов. Просто позволила мне прийти в аудиторию и сесть за функциональный стол.

«Развернули» мир мы той же ночью. Алгоритм анализировал его долго, и я приготовилась расплачиваться за свою мнимую гордыню семьюдесятью процентами или даже ниже. Но на голограмме высветилось: 100.

Я приветствовала число белой ментомой.

Это для тебя, Еффа. Это — для тебя, Альвус…

— После того, как Кет поглотит мир-копию, мы можем считать, что он заглотил наживку. По этой же леске спускаем в его утробу остальные четыре. Они могут — и должны! — быть любыми. От тридцати процентов соответствия, ниже — лучше не рисковать, но и стараться сделать максимум — бессмысленно. — Хранительница выразительно посмотрела на меня. — Однако этого мало. Все пять миров должны быть объединены в систему. Для этого мы создаём нечто вроде стержня, на который будут нанизаны они все. Но это — не просто стержень. В нём сойдутся вместе избранные жители всех пяти миров, чтобы сражаться. Кет не притронется к миру, в котором нет отражения борьбы с ним самим. Вам предстоит уделить немало внимания сотворению этого «стержня», этой арены бесконечной битвы. Но это — задача для третьего оборота. А пока вам предстоит создать для вашего мира Зло.