Существовала и еще одна возможность, не предусмотренная ни одним автором отрывочных записок. Та самая наследственная память, которой обладаем мы все. Мой ребенок не должен потерять ее. Я чувствую, что сейчас наши силы удвоены. Он защищает меня, я защищаю его. И сумею защитить при переходе. А когда он подрастет, то откроет мне правду Такое меня отнюдь не прельщало. Услышать правду о себе — довольно мерзкую правду, надо признаться, — из уст собственного сына (у меня будет сын, я знаю это уже сейчас)? Переложить подобную ношу на плечи ребенка? Этого я не желала.

И тогда я принялась лихорадочно записывать все, что произошло со мной за последние восемь месяцев, начиная со дня несостоявшейся казни, — на оборотах листов из альбома, на полях «Хроники… « и книги Арнарсона. Пусть я, вместе со всем прочим, забуду и язык, на котором все это написано, — но стремление к распутыванию загадок и умение разгадывать головоломные записи должно же остаться?

Теперь и эти записи подошли к концу. Всем, что я узнала и что задумала, я постаралась поделиться с Тальви. Не уверена, что мои слова для него — не пустое сотрясение воздуха Он по-прежнему говорит очень мало. Все его красноречие и остроумие исчезли вместе с высокими амбициями и положением в обществе, словно были такими же его атрибутами, как роскошная одежда, чистокровные кони и дорогое оружие. А может, он просто слишком устает, чтобы разговаривать Ведь от меня сейчас особой помощи не дождешься. Но что-то изменилось после того, как я вернулась из аббатства Тройнт. Мне кажется, он не ненавидит меня больше, как это было в дни наших первоначальных скитаний, а может быть, и раньше. И не винит меня в своем провале. А я ведь, если подумать, и в самом деле во многом виновата. Но что толку в напрасных терзаниях? Прошлого все равно не изменишь. Зато можно изменить будущее. Наверное, я поняла смысл пословицы, приведенной в «Хронике потерянных лет». «Мужчины не поклоняются Луне. Женщины не поклоняются очагу». Дом строит и охраняет мужчина, он — хозяин, и у очага его почетное место. Но когда действительно надо решать, как поступать и куда идти, — дело за женщиной, и ведет ее Луна, вечно изменчивая и в изменчивости своей непреклонно постоянная.

Возможно, я не права. Хотя умение признаться в своей неправоте тоже может быть сочтено признаком непостоянства.

Так или иначе, мы с Тальви начали привыкать друг к другу. Мне его общество тоже не так тягостно, как прежде. Грустно, что для этого нам пришлось попасть из замка в землянку и каждый день проводить под угрозой мучительной гибели — не в пыточной, так от голода. Возможно, мы и при благополучной жизни со временем притерпелись бы друг к другу, было бы только оно в запасе, это время, да опять-таки — что тут гадать? Что произошло — то произошло.

Изменила ли нас моя беременность? Не знаю. Зато я знавала множество женщин, которые ненавидели отцов своих детей, и не меньшее количество мужчин, жестоко измывавшихся над беременными женами и любовницами. Так что судить не берусь. Важно другое. За двадцать лет, минувших с того дня, как я лишилась родителей, я совершенно уверилась в то, что такая женщина, как я, не способна иметь семью. А теперь она у меня есть. Возникшая странным, нелепым, чудовищным образом, но есть. И теперь я понимаю женщин, заявляющих, будто готовы на все ради семьи — сменить веру, поменять отечество, горы своротить. Я готова на то же — и на большее. И мне страшно.

Я не могу рассказать о своих колебаниях Тальви. Было бы верхом жестокости вываливать на него еще и это. Он и без того слишком много потерял. Должно быть у него хоть что-то, в чем он может быть уверен! Со временем он научится обходиться без моей поддержки, как вновь научился ходить без костыля. Но сейчас я ему нужна. И нельзя отступать.

Но иногда я на это почти согласна. Не оставить Тальви, нет. Но отступиться от своего решения. Просто покинуть наше убежище и поискать другое. Меня и раньше-то с трудом можно было опознать, а Тальви… кто узнает прежнего Гейрреда Тальви в заросшем грязном бродяге?

Однако этот выход, по размышлении, представляется мне ничуть не более безопасным. Я не верю, что в Эрде наступило спокойствие, не верю, что война с нашим исчезновением улеглась сама собой или пошла на убыль. Напротив, более вероятно, что она очень скоро придет и сюда, в предгорья, а переход на Юг… боюсь, в нынешнем состоянии мне легче пройти между мирами, чем одолевать горные дороги зимой.

Вероятно, Тальви это понимает и посему никогда не высказывается в пользу последнего решения. А может, потому, что помнит — он сам когда-то толкнул меня на путь возвращения. И, если бы у него хватало сил удивляться, он недоумевал бы, вспоминая, как я упиралась и отказывалась принимать на веру любой приведенный им довод.

Как мне объяснить ему, что все сказанное им тогда не имеет для меня ровно никакого значения? Что он там говорил — наследие изгнанников? Сила, власть, чудесные свойства, великие знания? Все это мужские игры. Вроде борьбы за титул герцога Эрдского. А мне нужно убежище, более надежное, чем землянка у Эрдского Вала. Место, где нас не найдут убийцы, кто бы ни принял на себя это обличье, где мы сможем прокормиться и не замерзнем, — а там, куда мы попадем, будет лето, там такой зимы, как у нас, вообще не бывает. И плевать мне на все верховные предначертания и Хрустальные Соборы, где нам вернут былое величие. Мне оно сейчас совершенно безразлично. Мне бы спрятаться, отсидеться в покое и родить. А там видно будет.

Я знаю, что все это звучит глупо и пошло. Что я, возможно, совершаю самую большую ошибку в жизни. Что против моего решения можно привести множество разумных доводов. Но на разумные доводы мне тоже наплевать. Я никогда не подозревала, что стану настолько глуха к голосу рассудка.

Возможно, Тальви и здесь ошибался — а ошибался он слишком часто, — утверждая, что нами не правят чувства. Правят, да еще самые простые. Или во мне слишком сильна кровь Скьольдов. Их божество, с именем которого они когда-то явились грабить Эрдские земли, всегда сопровождали волки и вороны. Скьольды избрали ворона для своего знамени. А надо было волка. Говорят, волки на свете самые верные твари. Не хозяину, как псы, — нет у волков хозяев, а друг другу. Своей семье. Что вовсе не делает их ни милее, ни добрее.

Я завершаю свой рассказ. Завтра мы уйдем. Ключ в моих руках, и Врата, которые он отпирает, не так далеко отсюда. И я не знаю, что нас ждет. Все, что я прочла, что вспомнила, — это для ума. А жизнь, обычная жизнь, строится по другим законам. В любом из известных миров.

Может быть, когда все изменится, я взгляну на это подругому. Не стану отрицать. Сколько раз за последние месяцы я меняла свои взгляды — кто сосчитает? И какое это имеет значение?

Мы уйдем. Как нас учили — вместе.

Я никогда больше не буду одна. Даже если я этого захочу. Но мои желания тоже не имеют значения.

Так же, как любовь и долг.

Карета подъехала на удивление тихо для такого тяжелого рыдвана, так что стражник заметил ее, лишь когда лошади стали. Впрочем, почему «рыдван»? Вполне пристойная карета, только очень большая, подумал стражник. А тихо подъехала из-за этих новомодных рессор…

Это была последняя застава за городскими воротами Аллевы, по кинкарской дороге. Дальше за поворотом начинался лес. Вечерело, и, хотя до темноты еще оставалось часа два, небо было настолько серым и промозглым, что казалось, уже наступили сумерки и сейчас не лето, а середина осени. Такая погода не редкость для Эрда, но радостней от этого не становится. Поэтому стражники, подчиненные магистрату Аллевы, боролись с сыростью и тоской проверенным веками способом. Они резались в кости в караульной будке, прикладываясь попеременно к баклаге, а нести дозор выпадало проигравшему.