Река была рядом, и Керли зафыркала — хотела пить. Здесь берег был крут, пришлось искать спуск к воде. Нашла. И пока я спускалась, тучи неожиданно расползлись и выглянул худосочный месяц. Если б я еще собиралась идти через болота, а так — зачем он?

Двину по реке, безразлично думала я, прямиком к морю, в одиночку можно прорваться, а потом — вдоль побережья, в какой-нибудь город, хотя бы в Камби, в Свантер сейчас соваться опасно, хабар есть, пересижу зиму в «Оловянной кружке», а можно и в Свантер, ежели в Старую гавань, она при любой власти будет Старая гавань.

Мне было жарко, непонятно почему, сырой ветер должен был нагонять дрожь, а у меня на лбу выступила испарина. Руки свербило от пота и грязи. Я немного поднялась вверх по течению, вошла по колено в реку и опустила руки в воду. В двух шагах от меня тяжелые черные пряди тины колыхались над неглубоким омутом. На миг тину отвело течением в сторону, и мне показалось, что я вижу на дне что-то светлое. Я машинально шагнула ближе и в мутном свете месяца под водой разглядела лицо Эгира Гормундинга. Он лежал на песке, вытянув руки вдоль тела. Рана в пробитом виске уже не кровоточила, заплечный кожаный мешок при падении отбросило ему на грудь. Должно быть, он не утонул, а упал с обрыва уже мертвым. Лицо Эгира было удивительно спокойным и мирным, а может, это лунный свет, преломившийся в текучей воде, так изменил его.

Я выдернула руки из воды. Зачем-то подняла их к глазам. По ним ползли светлые прозрачные капли. Кровавое пятно мне померещилось. Это отливал красным сердолик в перстне Странным образом я, совершенно забыв о нем, его не потеряла. Теперь перстень уже не казался таким большим. Пальцы у меня, что ли, опухли? … О чем это я? Да, Старая гавань…

— … кто-нибудь… здесь!

А вот это мне уже не мерещится.

— Есть кто-нибудь живой? Отзовитесь!

Кто-то надрывался на том берегу Хамара.

Не кто-то. Малхира.

Первое, что я испытала, была злость. Мальчишка! Дурак! Еще и часа не прошло, как за такое же убил Хрофта, и рука ведь не дрогнула, а теперь сам орет. Но злость схлынула так же быстро, как и накатила.

Я не стала кричать в ответ — пожалуй, и не способна была закричать, а потянула за собой многострадальную Керли и двинулась вброд. Жидкий отсвет месяца и крики Малхиры помогли мне найти их довольно быстро, хотя они не были на виду — от песчаного плеса их отделяли деревья. То есть вначале я увидела лошадей, бродивших под теми деревьями, а после — двух человек. Тальви сидел на земле. Малхира, вытянув шею, стоял рядом с ним.

— Ты? — От облегчения он сбился на какой-то писк.

— Я. Радуйся, что не люди Дагнальда на твои вопли явились. Может, и явятся еще.

— А все наши где?

Тальви поднял голову. Его лицо было сейчас бледнее, чем у Малхиры, который под своими веснушками был белокож, как большинство рыжих.

— Убиты или разбежались, — сказала я, не вдаваясь в подробности.

Малхира шумно вздохнул. Но по-моему, он не очень огорчился. Он жив, господин жив, и я, которая дорогу знает, тоже жива.

Я посмотрела на черные заросли камыша по левую руку. Здесь, у реки, была последняя сухая полоса земли. А за камышами — болото, проклятые Катрейские топи. Оттуда тянуло гнилью и торфом.

Я нагнулась над Тальви. Конечно, жгут слетел, и рана снова, кровоточила. Тянуть с перевязкой было нельзя. Я велела Малхире нарезать полос от плаща (от его плаща, у меня своего не было), отправила на реку за водой, промыла рану и тщательно наложила повязку. Рана была глубже, чем я думала. Хорошо хоть кость не задета. От запаха крови и вони болот меня резко замутило. Несколько часов назад, среди трупов и развороченных конских потрохов, не мутило. А теперь — пожалуйста. Но я справилась с собой. Посмотрев Тальви в глаза, сказала:

— А ведь ты идти не сможешь. Он шевельнул сухими губами. Сам себя не услышал и повторил:

— Смогу.

Меня эта решимость не убедила. Конечно, я этот пеший переход задумала уже после того, как Тальви ранили, но тогда нас было полтора десятка, большинство — сильные мужчины, и я надеялась, что его по очереди будут поддерживать.

— Я смогу идти, — упрямо произнес он.

Ничего не ответив, я вытерла руки мокрой тряпкой.

— У тебя поесть ничего не найдется? — бодро спросил Малхира.

Я не сразу сообразила, о чем он. Потом полезла в сумку. У меня еще оставался ломоть черного хлеба от ковриги, где-то когда-то подхваченной. Я вынула хлеб, разломила и протянула половины Малхире и Тальви.

Малхира схватил хлеб сразу. Тальви поколебался и тоже взял.

— А ты как же? — с набитым ртом спросил Малхира.

— Не хочу. Я ела.

Я и в самом деле ела. Вчера. Или позавчера… Пока они подкреплялись, я все больше позволяла уедать себя сомнениям.

— Может, стоит переждать до света?

— Не стоит, — отрезал Тальви. Даже когда он отвечал мне, то избегал на меня смотреть.

— Верно, — поддержал господина Малхира. — Вернутся они, чует мое сердце. А в болото за нами вряд ли сунутся. Или вообще решат, что мы утонули.

Я вздохнула.

— Ладно, тогда давайте готовиться…

По моим указаниям, он срубил своим тесаком два молодых деревца — нам на шесты для опоры, а еще одно, с развилкой, мы приспособили на костыль для Тальви. Потом взяли две мои сумки и распределили, что кому нести. Малхира вызвался взять побольше. Я не возражала, оставив себе только свою обычную котомку с обычным же содержимым. О том, чтоб нагружать Тальви, не могло быть и речи, он и сам это понимал. Лошадей предстояло бросить. Жалко, конечно, но лучше потерять лошадей, чем жизнь, хотя рыцарские кодексы, возможно, гласят иначе. Я не очень переживала, поскольку в жизни у меня никогда не бывало подолгу ничего своего, в том числе лошадей. Что чувствовал Тальви, потерявший Серого, не знаю. Впрочем, у него было о чем сожалеть поболее, чем о застреленном коне.

Потом взяли мы шесты, забросив сумки за спины, и двинулись сквозь камыши. Зрелище, представшее нам, было столь тоскливым, безнадежным и безрадостным, что все поневоле остановились. Малхира пробормотал:

— Ну, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… И мы ступили в жидкую грязь.

Не знаю, кто такой смелый или такой умный (или наоборот) первым рискнул сунуться в Катрейские топи, издревле считавшиеся непроходимыми, и притом не погибнуть, а обнаружить там нечто вроде невидимого подземного, точнее, подгрязевого хребта, гребень которого проходил примерно на локоть под поверхностью болота. История и полицейские анналы империи имени его не сохранили. Меня-то привели на все готовое, привели и провели по этому хребту и показали все надлежащие приметы, отличающие стежку — где травка такая особая растет, где деревце искривленное (правда, неискривленных в Катрее нет, поэтому надобно уметь отличить нужное), где островок виднеется в трясине. Потому что шириной эта тропка едва ли не в два шага, местами к тому же и с провалами, и, если оступиться, ничуть не лучше это будет, чем и впрямь оступиться с горного хребта. Может, даже хуже.

Шли мы в таком порядке — впереди я, потом Тальви, а Малхира замыкал. Я пробовала дорогу шестом, внимательно вглядываясь в окружавшую меня угрюмую местность. Поистине трудно представить себе картину, более способную привести дух человеческий в уныние, чем Катрейские топи, а уныние, как учили меня когда-то, после гордыни является тягчайшим из смертным грехов. Не знаю, как насчет гордыни, а глядя окрест, в это можно было поверить. Огромное бурое пространство с черными или ядовито-зелеными бочагами, мшистыми кочками и редкими деревцами, похожими на умирающих от голода калек, — до черных елей было еще куда как далеко. Но я бы многое отдала, чтобы нынче это зрелище подольше оставалось у меня перед глазами. Потому что едва мы удалились в глубь болота, как месяц, будь он проклят, предатель, исчез. Будь я одна, я бы даже возблагодарила судьбу, потому что давно выучилась не уповать на луну и звезды, а так было бы легче оторваться от погони, если таковая имелась. Но я была не одна. Ладно, как-нибудь… а они пусть держатся за мной.