Что ж, как бы они ни вздували цены, деньги все равно есть невозможно. А те, кто только что уцелел от заразы, не захотят подыхать от голода. Так было всегда, и горожане заранее смирились с этим. Лучше торговцы-прохиндеи, чем свежие общие могилы, залитые негашеной известью. А злоба, испытанная при расставании с последним медяком, — лучшее свидетельство пребывания души в человеческом теле, чем невыносимая головная боль.

Посему, когда в порту забили в колокол, извещая, что в заливе показался корабль, этот звон подхватил колокол на башне магистрата, где недавно в полном безветрии болтался желтый карантинный флаг, а за ним — звонницы. И снова накатило ликование, как вино, выпитое на пустой желудок. Время близилось к вечеру, но было светло, и многие горожане, побросав дела, кинулись в гавань. Из уст в уста передавалось название замеченного корабля: «Мизерикордия», торговый трехмачтовик из Скеля. Портовое братство — матросы, грузчики, столяры, конопатчики — уже спорило, каков его груз, и, как водится, делало ставки. Была здесь публика и почище. Пришел Кинвал, и все люди Лиги (в ней ныне состояло уже восемь портов), свободные от вахты, не преминули выйти в гавань. Появились, силясь сохранить достоинство, представители магистрата. Их ряды были сильно прорежены эпидемией, новых же блюстителей городского управления пока избрать не успели. И конечно, на молу, на пристани и дальше, на каменистом берегу, толпилось немало обычных горожан, в особенности женщин. В иные дни они редко заглядывали в порт, но сегодня им не пеняли.

Время близилось к вечеру, но вечер пришел слишком скоро, и тьма, павшая на порт, была слишком густой и пронизывающей для тихих осенних сумерек. Люди, стоявшие здесь, не могли не заметить иных примет, но они не хотели их видеть, не хотели верить в приближение шторма. И шторма не простого. Шел северный ветер.

В лилово-сизой мгле, клубившейся там, где только что был горизонт, блеснула немая зарница. И безумная в ярости буря ворвалась в гавань.

Женщины разрыдались. Часть собравшихся, стремясь разглядеть, что происходит, передвинулась дальше по молу, но матросы Лиги вытеснили их оттуда. Они поступили разумно. Мол захлестывало волнами, и людей могло смыть. Кто-то успокоительно повторял, что Проспер дело свое знает, и на службе у него не сосунки, а потому нечего тут давиться, нипочем Проспер к берегу нынче не подойдет… И это было верно. Если кого-то подобный дикий внезапный шторм заставал в море, опытные капитаны не стремились приблизиться к берегу. Несмотря на видимость спасения, там было наиболее опасно. У берега творилось самое страшное — вода кипела и вставала стеной (это называлось «чертовым котлом»), и, кроме того, корабль могло разбить о дно или о прибрежные скалы.

Нестерпимо тянулась ночь. Зеваки и чиновники ушли, в гавани оставались лишь моряки и женщины. Те отплакали свое и теперь молчали, кутаясь в плащи и шали. Резко похолодало, и среди отливающих грифельной чернотой валов, били, как это всегда бывает при подобных леденящих штормах, белесые столбы пара.

Ничего не было слышно, кроме воя ветра и неумолчного рева волн, и не видно, кроме лохматых, бурлящих водяных гор, взлетавших навстречу тучам. Все стоящие здесь на берегу видели такие шторма, а кое-кто и попадал в них. Многие недавно пережили болезнь, потерю родных и друзей. Их трудно было потрясти и напугать. Но то, что происходило, не должно было случиться сегодня. Не в этот день. Не с первым кораблем, возвращавшим городу надежду.

Сумрачная тоска охватила их, однако это не означало, что они впали в бездействие. На берегу развели сигнальные костры, надеясь, что капитан «Мизерикордии» увидит их, и сами упорно всматривались во тьму, пытаясь разобрать, что происходит за пеленой взбесившейся воды. Иногда чудилось, что между бурунами угадываются очертания корабля, то взметавшегося к небу, то падавшего в бездну, но, возможно, это отблески костров на волнах и соленая вода, попавшая в глаза, заставляла видеть невидимое.

Так длилось до мгновения, пока сначала сверху, со скалы, где высился маяк, а питом вдоль спуска, до самого мола, не прокатился повторенный эхом крик:

— Их несет на Клыки!

Плач, молитвы и ругательства разнеслись по берегу, как днем перекатывался по городу ликующий колокольный звон. И в ответ на мольбы, а может, и богохульства, снова вспыхнула молния — страшная и безмолвная молния, гром не был слышен в этом адском вое — и все увидели там, вдалеке, взлетевший вертикально бушприт и запрокинутые мачты с обрывками такелажа, и все это, кренясь, исчезало, исчезало, исчезало….

Они ждали на берегу до утра. С рассветом шторм не прекратился, но ветер стал несколько тише, и среди свинцовых туч, по-прежнему низко нависавших над морем, появились прорехи. Из них отвесно падали сизые полосы света, похожие на бледные пальцы, продетые в отверстия кастета. Но каким бы безрадостным не было это утро, теперь можно было попробовать что-то предпринять. Полдюжины самых отчаянных — четверо местных рыбаков и двое из Лиги — спустили на воду шлюпку. Они надеялись подойти к Клыкам и узнать, не остался ли кто в живых.

Кинвал, комендант, грызя ногти, смотрел, как ходят угрюмые валы и как мечется шлюпка. Гребцы упорно работали веслами. Пустые хлопоты. Никто не мог спастись. Единственное, что они смогут да и то не сейчас, а позже, когда ветер уляжется, — подобрать выброшенных на скалы утопленников… а вернее всего, и сами утонут.

Груз погиб, неизвестно когда будет новый корабль, и что они будут жрать зимой… Он повернулся и пошел по набережной. Ветер носил черные хлопья и пепел от прогоревших костров. Кинвалу не хотелось никого видеть. Лучше всего было бы убраться домой и завалиться спать. Надолго. До завтрашнего утра.

Домой он не ушел. Добрался только до вырубленного в скале спуска от маяка и за его углом привалился к мокрому ноздреватому камню и прикрыл глаза. Если бы он сел, то сразу бы уснул, а так — нет… кажется.

Он пребывал в этом невнятном состоянии, пока его не затрясли за плечо. Кинвал разлепил веки, воспалившиеся от морской воды и усталости. Перед ним стоял Эгберт, официал Лиги, и один из его матросов. За ними — другие люди, их фигуры расплывались перед невидящим взглядом коменданта.

— Ну? — На большее у Кинвала не хватило голоса.

— Плохо дело, — сказал матрос. — В живых — никого.

— Все на дне, — добавил еще один, кто-то из местных. — Иных на отмель вытащило, мы их видели, но достать не могли. Сам Проспер, и Хейд с таможни, с сыном вместе — жалость такая, совсем малец был еще, и Эрли — помнишь, зерном торговал…

Жуткий вопль перекрыл его слова. У Кинвала заломило череп, его шатнуло, и он на миг потерял всякое представление о том, что происходит. Потом он понял, что кричит женщина.

— Это жена Хейда. — Говоривший оглянулся и почему-то перешел на шепот. — Мужа и сына… разом… Господи, помилуй нас, грешных…

Женщина бежала по молу, ее плащ и длинные светлые волосы бились за спиной. Словно наткнувшись на невидимую преграду, не добежав до края, споткнулась и повалилась на покрытые подсыхающей пеной каменные плиты.

То, что творилось с ее телом, нельзя было даже назвать судорогами — его как будто мяло и выкручивало, как не бывает с живым человеком, кости его, суставы и сухожилия для этого не приспособлены. И она кричала, не переставая.

Люди тупо смотрели на нее как завороженные.

— Он просил меня взять их, — пробормотал Эгберт. — Но я же не знал…

А вопль все звучал. Вопль о том, что жизнь несправедлива по своей сути, что плата никогда не бывает равноценной, что нет у нас врагов страшнее себя, ибо мы сами отправляем на смерть своих любимых…

Кинвалу удалось вырваться из-под власти этого безумного вопля.

— Держите ее! Поднимите, убей вас Бог! Ведь она себе голову разобьет!

И он первым бросился на мол. За ним последовали другие.

Но женщина перестала биться и кричать прежде, чем к ней подбежали. Приподнялась. Ее глаза серебряными зеркалами отсвечивали на грязном, исцарапанном, залитом слезами лице. Взгляд уперся в Кинвала, и тот невольно попятился.