– Ну, хотя бы записку написал, маленькую, – слезы брызнули внезапно, как у клоуна в цирке, фонтанчиками.

Доктор вытащил платок, стал вытирать ей щеки.

– Записку, всего пару слов… – бормотала Маша, всхлипывая, и вдруг замерла, уставилась на доктора. – А что я родителям скажу? Они ведь спросят откуда?

Карл Рихардович удивленно поднял лохматые брови.

– Они разве не знают, с кем ты ночью ходила на каток?

– Нет. Я сказала, что со своими, балетными, с Маем Суздальцевым, с Катей Родимцевой.

– Да? А обувь украли у всех или только у тебя?

– Я не помню.

– Когда врешь, надо запоминать. Ладно, ты взрослый человек, сама решай, что говорить родителям. Только смотри меня не впутывай. Если они попробуют вернуть мне деньги, я скажу правду.

Утром после суточного дежурства пришла мама, у нее слипались глаза, но сапоги она заметила сразу.

– Откуда такая красота?

– Дали денежную премию за концерт для передовиков, а тут как раз в наш распределитель завезли несколько пар, – краснея, объяснила Маша.

Было удивительно приятно ступать по обледенелому тротуару, ноги радовались теплу, мягкости, толстая рифленая подошва совсем не скользила.

«Они как будто с невидимыми крылышками, так легко в них, сами бегут», – думала Маша, пока мчалась к трамвайной остановке.

В набитом трамвае она заметила белую вязаную шапочку с помпоном, черный цигейковый воротник, узнала со спины Катю Родимцеву, пробралась сквозь толчею к задней площадке.

Катя жила на Трифоновской, недалеко от Маши, они часто встречались по дороге. В училище они были ближайшими подругами. Катю тоже взяли в Большой, но никаких сольных партий ей пока не давали, это слегка охладило детскую дружбу. В «Аистенке» она была занята в кордебалете и только после перераспределения ролей получила «Пионерку Олю» во втором составе.

Они перезванивались иногда, болтали о пустяках, но давно уже не возникало потребности забежать друг к другу в гости, вместе сходить в кино. Да и времени не было. Маша репетировала с утра до вечера. У Кати закрутился роман с офицером НКВД.

– Это что-то невероятное, такая любовь только в книжках бывает, представляешь, нам снятся одинаковые сны, мы друг друга чувствуем на расстоянии, – говорила Катя всего пару недель назад.

Маша видела мельком ее героя. Красавчик-блондин, плечи широченные, глаза голубые, улыбка, как с рекламы зубного порошка «Гигиена».

Обычно к балетным девочкам липли женатые старперы, на которых без слез не взглянешь. Катиному герою не надо было пользоваться своим служебным положением, с такой внешностью он мог запросто закадрить любую. К тому же был холост и, кто знает, может, правда, влюбился в Катю? Почему нет?

Маша чмокнула Катю в щеку, хотела спросить, как поживает красавчик, но Катя повернула к ней лицо, и Маша застыла с открытым ртом.

Лицо было бледным до синевы, глаза воспаленные, красные, на белых сухих губах запекшиеся трещинки. В ответ на приветствие Катя слабо кивнула, отвернулась, уставилась в окно.

– Что с тобой? – спросила Маша.

– У меня все отлично.

Трещинка на нижней губе разошлась, Катя слизнула кровь. Маша достала из рукава носовой платок и спросила:

– Может, все-таки расскажешь, что случилось?

Катя прижала платок к губам и молчала, пока не вышли из трамвая.

– Постираю, отдам тебе чистый, – она сунула платок в рукав, четко, по слогам, произнесла: – Держись от них подальше.

Маша отлично поняла, кого она имеет в виду, ни о чем не стала спрашивать, только сказала:

– Забудь. Жизнь продолжается.

Несколько минут шли молча. У сквера перед театром Катя остановилась, достала из сумочки папиросы и сказала:

– Иди, опоздаешь на репетицию.

– Ты тоже опоздаешь.

– Плевать, – Катя легонько толкнула ее. – Иди, Акимова, не стой ты тут, не смотри на меня так, нас увидят вместе, ты потом не отмоешься.

– Родимцева, эй, ты с ума сошла? – разозлилась Маша. – Прекрати пихаться! Что ты вообще несешь? Ни один мужик не стоит таких страданий. Ну, бросил, подумаешь!

Катя усмехнулась, хриплым чужим голосом проговорила:

– Ага, бросил! Сначала на диван, потом на стол, потом на ковре продолжили. Все, Машка, отстань. Иди на репетицию, – она полезла в сумочку, нашла спички, закурила.

Совсем близко прозвучал голос:

– Привет, Акимова.

Мимо проплыла Света Борисова в своей голубой норке, улыбнулась и помахала варежкой Маше, по лицу Кати скользнула взглядом, как по пустому месту. Катя выпустила дым из ноздрей.

– Так-то, Машуня. У Борисовой глаз-алмаз, со мной не здоровается, в упор не видит. Врожденное чутье на прокаженных, ничего не скажешь, молодец.

– Девочки, доброе утро. Катя, не знала, что ты куришь.

Пасизо в потертой каракулевой шубе, в ажурной пуховой шали быстро семенила по обледенелой аллее. Поравнявшись с ними, притормозила.

– Доброе утро, Ада Павловна, – произнесли они хором и присели в реверансе.

С шести лет, с первого класса, их приучили приседать, здороваясь с педагогами. Они делали это машинально. И так же машинально Пасизо, вытянув руку из огромной каракулевой муфты, взяла прямо изо рта у Кати папиросу, бросила в снег, растоптала каблуком.

– Хватит болтать, марш в театр, – произнесла она строгим командным тоном и засеменила дальше, к зданию филиала.

– Хорошо, Ада Павловна, сейчас идем, – крикнула ей вслед Маша и, обняв Катю за плечи, прошептала:

– Сию минуту рассказывай! Почему ты прокаженная? Что он с тобой сделал?

Катя скинула ее руку, прорычала сквозь зубы:

– Ты отвяжешься от меня или нет? – Потом уткнулась лицом в Машин воротник и забормотала: – Их там трое было, патефон завели, коньяк лили в рот, чтоб расслабилась, и пихали икру ложками, чтоб совсем не отрубилась с непривычки. Он в самом начале, когда привез меня на эту дачу, предупредил, что предстоит проверка, настоящая ли я комсомолка или затаившийся враг. Я думала, он шутит.

Маша слушала, поглаживала суконную спину Катиного пальто и почему-то вдруг вспомнила, что пальто перешито, перелицовано из студенческой шинели Катиного дедушки. Перед глазами возникла маленькая комната в коммуналке на Трифоновской. Катя жила с мамой и с дедушкой, отец их бросил, когда ей был год, никто никогда о нем не вспоминал.

В комнате с трудом помещались две кровати. На той, что пошире, спали Катя с мамой, на узенькой походной койке за ширмой спал дедушка.

Почетное центральное место занимал старинный обеденный стол, круглый, накрытый кремовой скатертью. За столом ели, за ним же Катя делала уроки, дедушка раскладывал пасьянс. Когда Маша приходила в гости, они с Катей сидели под столом. Скатерть свисала до пола, получалось что-то вроде палатки.

Катина мама, Ольга Николаевна, работала чертежницей в Мосгорпроекте. Вечерами шила. Старая плюшевая штора превращалась в нарядное платье для Кати и теплую жилетку для дедушки. Истертая наволочка – в блузку, шерстяной плед, проеденный молью, становился теплой клетчатой юбкой. Уютно стучала швейная машинка, мерно качалась под ногой Ольги Николаевны чугунная педаль.

Маше захотелось опять услышать стук машинки, оказаться под столом в комнате на Трифоновской, и чтобы им с Катей было лет восемь, не больше. Самое счастливое время, третий класс, их впервые выпустили на сцену училища с «Танцем маленьких лебедей».

– Когда те двое вошли, я думала, они сейчас уйдут, – продолжала бормотать Катя. – А он при них говорит: настоящая комсомолка любит нашу Советскую Родину, стало быть, должна всей душой и всем телом любить ее доблестных защитников, чтобы они, защитники, чувствовали искренность. Не будет искренности, значит, ты, Катерина, затаившийся враг, двурушница, троцкистка, немецкая шпионка.

На аллее Маша увидела очередную знакомую фигуру, аккомпаниаторша Надежда Семеновна в овчинном тулупе, в валенках, в толстом деревенском платке издали напоминала сторожиху или дворничиху из кинокомедии.

– Девочки, что такое? Катюша, неужели ногу подвернула?