— Ритм хороший. Вот, пошла сильная потуга.

— Без вас знаю! — прорычала Таня сквозь зубы. — Ступайте руки мыть. «Иль чума меня подцепит, иль мороз окостенит, иль мне в лоб шлагбаум влепит непроворный инвалид».

На Второй Тверской, прямо у подъезда, строчил пулемёт, хлопали выстрелы, свистели пули.

ВРК ультиматум не принял, но большинство его членов из своего штаба сбежало, когда боевые отряды юнкеров стали обстреливать окна с соседних крыш. На крышах сидели барышни-прапорщики, из них получились отличные снайперы.

По губернаторскому дому била артиллерия. Юнкера наступали, заняли почту, телеграф, Казанский вокзал.

Под началом Павла Николаевича Данилова, кроме юнкеров, были студенты, учителя и старшие ученики гимназий, реальных училищ, юристы, редакторы газет и журналов, театральные актёры, литераторы, молодые чиновники разных департаментов. Оружия не хватало. Многие впервые брали его в руки, не умели заряжать, стрелять. И всё-таки удалось отбить авангард революции.

Пулемётной роте, засевшей в Кремле, в очередной раз предложили сдаться. Революционные солдаты устроили митинг. Снаружи прозвучало несколько предупредительных выстрелов из миномёта. Это был серьёзный аргумент. Солдаты сдались и согласились покинуть Кремль.

— Не стрелять! Отставить! — кричал полковник Данилов, надрывая горло, когда испуганная толпа серых шинелей появилась в проёме Троицких ворот.

Мгновение было тихо, и вдруг застрочил пулемёт. Серые шинели заметались в панике, стали стрелять в ответ, несколько фигур упало. Полковник оттащил от орудия юнкера. Мальчишка, не старше семнадцати, смотрел перед собой безумными, белыми от гнева глазами.

В ночь с 25 на 26 октября в Петрограде его сестра, в составе женского батальона, защищала Зимний. Когда дворец был занят, её изнасиловали пьяные революционные матросы. Она покончила с собой. Юнкер ещё не мог знать этого, но, строча из пулемёта, повторял: «Звери! Убийцы! Вот вам, за Вареньку! Вот вам!»

Дом на Второй Тверской дрожал, звенели стёкла. Гранаты рвались так близко, что казалось, ещё взрыв, и крепкие стены не выдержат, дом рухнет.

Жильцы бежали в подвал, к дворнику, залезали под кровати, спирит Бубликов сидел в старинном крепком сундуке и пытался собрать экстренное совещание духов различных государственных деятелей прошлого, от Александра Македонского до Екатерины Второй. Духи, вероятно, тоже нервничали, потому что при очередном орудийном залпе с потолка в столовой медиума сорвалась люстра.

Михаил Владимирович так резко дёрнулся на диване, так подался весь вперёд, что наступил на свою раненую ногу и взвыл от боли. Одновременно с ним коротко, глухо застонала Таня, оскалила зубы, жилы вздулись у неё на шее, в глазу лопнул сосуд.

Под оглушительную дробь пулемётов на свет появилась лохматая, ушастая, с высоким упрямым лбом головка, крепкие плечики.

Ребёнок был крупней и подвижней, чем Зинина девочка. Он родился легко и быстро, закричал в первое мгновение.

— Вот он, наш мальчик, — сказал Федор.

Канонада грохотала. Юнкера наступали. Взяли Брестский вокзал, электростанции. По всему центру Москвы в домах вспыхнул свет.

Андрюша прыгал, хлопал в ладоши и кричал «ура!».

Няня, счастливо всхлипывая, гасила ненужные керосинки, задувала свечи.

— «То ли дело быть на месте, по Мясницкой разъезжать, о деревне, о невесте на досуге помышлять!» — громко, хрипло дочитывал профессор за Таню «Дорожные жалобы» Пушкина.

Она никого не видела, не слышала, кроме ребёнка. Федор промокнул салфеткой её влажное лицо, пригладил спутанные волосы. Она как будто не заметила. Мальчик плакал громким басом. Она дала ему грудь.

Центральные районы Москвы были в руках юнкеров. Большевики наступали с Ходынки, с рабочих окраин, окружали, палили из тяжёлых дальнобойных орудий с Воробьевых гор. К ним эшелонами шло подкрепление. Матросы из Петрограда, красногвардейцы из Иваново-Вознесенска.

Юнкера, студенты, гимназисты, отставные офицеры заняли Кремль. Их, державших последнюю оборону внутри Кремлёвских стен, в древнем сердце России, назвали Белой гвардией. Гвардия состояла из добровольцев. Профессиональных военных было среди них совсем мало.

Ждали помощи, войск, казаков, верили, что осталось ещё где-то правительство, надо только наладить связь.

Полковник Данилов знал: помощи не будет. Никакой и ниоткуда. Теперь уж в России нет никакого правительства.

Небо никогда не отражалось в этой части моря. Вода была такой холодной и тяжёлой, что впитывала свет. Если штормило, верхушки волн пенились и казалось, это зеркальный образ мелких быстрых облаков. Ветер норд-вест, вечный хозяин острова, гонял облака, как испуганное овечье стадо посвистом кнута, пенил море, гнул деревья, опрокидывал стаканы со свежими соками на столиках пляжных кафе, рвал из рук газеты.

Никто здесь не купался. Сидели в шезлонгах, дышали йодистым солёным воздухом, кутались в меха и пледы, смотрели на море, слушали вой ветра, шум волн, крики чаек, ели знаменитых местных устриц в прибрежных ресторанах.

Богатые немцы, выбравшие местом отдыха или всего остатка жизни этот северный остров, искали покоя, уединения, чистого морского воздуха. Здесь не строилось никаких фабрик, были только фермы по выращиванию устриц, старые мельницы, маленькие пекарни. Здесь не любили автомобилей. Остров был настолько мал, что по нему ездили на велосипедах и ходили пешком.

Старый господин в полотняном шезлонге на берегу ничем особенным не отличался от своих соседей по ледяному пляжу. Разве что ноги его были укутаны не клетчатым пляжным пледом, а белым пуховым платком, который он купил когда-то за копейки в русском городе Оренбурге. Он, как многие на этом пляже, говорил вслух, как будто с самим собой. Но, в отличие от остальных отдыхающих, не по мобильному, через наушники и микрофон. Не было при нём телефона. Речь его звучала странно. Перекрикивая чаек, волны, ветер, старый господин громко, выразительно читал стихи по-русски:

— О, майн гот, опять, — проворчала крепкая высокая немка лет пятидесяти, — ну и ехали бы в свою Россию. Теперь что мешает?

Она подошла к старому господину сзади и бесцеремонно натянула ему на голову детский лыжный шлем с помпонами. Господин сердито посмотрел на неё и спросил по-немецки:

— Который час?

— Половина пятого. Вам пора обедать.

— Спасибо, Герда. Я поем здесь, на берегу, в ресторане. Иди, скоро начнётся твой любимый сериал.

— Я поняла. Это очень любезно с вашей стороны, Микки. Значит, телятину, брокколи и горячий яблочный штрудель со сливками я должна отдать соседским псам?

— О чём ты?

— О том, что вы просили меня сегодня с утра для вас приготовить. Я старалась, томила телятину на пару, пекла штрудель, взбивала сливки, и все для того, чтобы вы ели туристическую отраву за двести евро? Если у вас так много денег, лучше отдайте их бедным. Если вам плевать на ваш чёртов старый желудок, лучше убирайтесь в свою Россию и пейте там щи с водкой.

— Ладно, не обижайся, — сказал старик, — пойдём. Только все ты путаешь, Герда. У соседей собак нет, ближайший пёс живёт у Кригеров, через пять домов от нас. Это папильон, размером меньше твоей ладони. Он вряд ли осилит и оценит твой замечательный обед.

— Уж во всяком случае он отнесётся к нему уважительней, чем вы.

— Не думаю. Послушай, разве я не объяснял тебе сто раз, что щи не пьют, а едят? Это овощной суп. Ты так ненавидишь его потому, что не можешь правильно сварить.

— Я?! — Она остановилась и встала перед ним, уперев кулаки в бока. — Я не могу сварить эту вашу капустную воду с говядиной? Да я просто уволюсь завтра же! С какой стати я должна сносить ваши бесконечные оскорбления? И почему вы опять надели кроссовки? Сегодня минус десять градусов!