Обнаружив совпадение фамилии в списке сотрудников редакции и в записной книжке, он, грешным делом, чуть не подпрыгнул от радости. Совпадение показалось ему многообещающим. Почему-то он решил, что журнал принес Лилии Коломеец именно этот Солодкин, то есть совсем недавно он побывал у нее дома либо они встречались где-то. Возможно, от этого Солодкина удастся получить какую-то дополнительную информацию об убитой и о ее племяннице. Вдруг ему известно что-либо о таинственной маме Зое, о лесной школе?

Впрочем, он отлично понимал, насколько зыбки эти предположения, и пока ограничился лишь парой телефонных звонков. В квартире Солодкиных трубку не брали. В редакции какая-то сонная девушка сообщила, что Олега Васильевича нет, и когда он появится, неизвестно. Он послал запрос в Инфоцентр и вскоре узнал, что Солодкин Олег Васильевич родился в пятьдесят девятом году в Москве, образование высшее, к уголовной ответственности никогда не привлекался. Проживает по такому-то адресу. Кроме него в квартире прописаны его мать, Галина Семеновна, тридцать пятого года рождения, жена Ксения Михайловна, восьмидесятого года рождения и дочь Мария Олеговна трех месяцев от роду.

Бородин принялся мыть посуду, выстраивая в голове разнообразные следственные версии. Галина Семеновна Солодкина – это интересно, она, безусловно, связана со старым воровским авторитетом Пнырей. Он оказывает спонсорскую помощь каким-то детским домам. Солодкина десять лет назад хлопотала об умственно отсталой четырехлетней сироте. Люсе Коломеец только что исполнилось пятнадцать. Возраст совпадает. Но мало ли таких сирот? Из чего можно сделать вывод, что речь шла именно об этом ребенке? Из того, что в квартире убитой был журнал «Блюм» и в ее записной книжке имелся телефон заместителя главного редактора, сына Солодкиной? Однако при чем здесь Пныря?

Допустим, старый вор помогает детским домам небескорыстно. Когда дети подрастут, он использует мальчиков в качестве боевиков, девочек в каком-нибудь ином качестве. Сейчас это распространенная практика. Авторитет растит себе обслугу. Сироты – самый подходящий материал. Ну и что? При чем здесь Люся и журнал «Блюм»? При чем здесь Лилия Коломеец?

«Ясно одно, надо срочно выяснить, какими именно детскими домами занимается Пныря, и самое главное, надо встретиться с Олегом Солодкиным, – решил Илья Никитич, – для начала стоит посмотреть, какую реакцию вызовет у него известие об убийстве, и выяснить насчет алиби».

Блюдце из прозрачного небьющегося стекла проскользнуло сквозь решетку сушилки и разбилось вдребезги. Илья Никитич едва успел закрыть лицо, мелкие острые осколки разлетелись по всей кухне.

«Это нехорошо, – подумал Бородин, доставая веник и совок, – это вовсе не к счастью. Евгения Михайловна Руденко права, есть острое и мерзкое ощущение опасности, а информации не то чтобы нет, но она какая-то слишком путаная, неопределенная. Я чувствую, что надо спешить, пока не появились еще трупы с восемнадцатью ножевыми ранениями. Уходит время, день за днем, а следствие топчется на одном месте. Мы не можем выйти на лесную школу или семейный детский дом потому, что на Люсю нет никаких документов. Вероятно, кто-то постарался, чтобы их не было. Зачем? Кому понадобилось так странно, почти по-шпионски, легендировать дебильную сироту?»

Илья Никитич смел осколки, умылся, отправился спать, но долго не мог заснуть. В голове у него продолжали вертеться версии, предположения, мотивы, словно разноцветные стеклышки в волшебном фонаре, выстраивались в какой-то заманчивый узор, но тут же распадались.

Очнувшись, Раиса долго лежала неподвижно и глядела в деревянный потолок. На потолке желтел длинный отсвет высокого окна, залитого холодным лунным огнем. Болело все сразу – руки, ноги, голова. Она тревожно прислушивалась ко всем оттенкам боли. Отчетливо ныло сердце, каждый его удар отдавался острой пульсацией в левом плече. Это было так страшно, что Раиса почти забыла, почему упала, и на всякий случай громко позвала Ксюшу. Крик ее прозвучал одиноко, жалобно, и пришлось признаться самой себе, что в доме нет ни души, пришлось все вспомнить, в том числе и бесформенный силуэт в саду, в гамаке. Прежде всего следовало добраться до буфета, выпить валерьяновых капель, положить под язык шарик нитроглицерина, включить радиотелефон и вызвать «скорую».

Она попыталась встать. Голова кружилась, боль в сердце усилилась, но кости были целы. Постанывая, хватаясь за все, что попадалось под руку, она медленно двинулась к столовой, опрокинула кресло-качалку, чуть не упала опять и наконец нащупала выключатель. Он щелкнул впустую. Электричество в поселке все-таки выключили на ночь. В ящике буфета лежал фонарь, имелись еще свечи и керосинка.

Лекарства Раиса нашла сразу, взяла в руки телефон. Она знала, на какую кнопку нажать, чтобы выключить и включить. Однако был еще цифровой код, и его Раиса не помнила. Несколько минут она в отчаянии давила на все кнопки подряд. Она сомневалась, хватит ли у нее сил дойти до соседей. Участки были огромными, а сердце продолжало болеть, несмотря на нитроглицерин. В ушах стоял высокий волнообразный гул. Он звучал с механическим унылым упрямством, как будто рядом работала какая-то нудная машина. Она не сразу сообразила, что звук этот издает живое существо. Где-то поблизости выла собака.

Она вышла в сад с фонарем. Оставалась слабая шальная надежда, что Олег жив и его удастся разбудить, привести в чувство. Пространство от крыльца до гамака, двадцать метров по аккуратной асфальтовой дорожке, обсаженной кустами шиповника, она преодолела минут за десять. С тента над гамаком все еще капала вода. Голова закружилась так сильно, что Раиса потеряла равновесие и машинально ухватилась за плечо Олега. Гамак тяжело качнулся, Раиса выронила фонарь в высокие кусты. Он тут же погас. Сама она чуть не завалилась прямо на неподвижное тело.

Капризный неопрятный ребенок, свиненок, мальчик, которого она столько лет кормила супами и куриным филе, сорокалетний мужчина, которого она ежедневно проклинала и обзывала про себя скотиной, был мертв.

Единственное, что она могла сделать сейчас для него, это закричать: «Помогите!», потом заплакать и, обливаясь слезами, перекрестить его, некрещеного.

На крик откликнулось несколько собак с соседних участков, лай сменился воем. Раиса почувствовала наконец весь ужас своего положения. Она совершенно одна, у нее нестерпимо болит сердце, кружится голова, а рядом мертвый Олег, и, чтобы позвать на помощь, надо преодолеть огромное расстояние, метров триста, в кромешной темноте. Но это было сейчас невозможно. Она себя чувствовала ужасно, только чуть-чуть лучше, чем Олег. Он был мертв, она жива, но сил совсем не осталось.

Раиса села в мокрую траву у гамака, чтобы немного отдохнуть. Она старалась дышать медленно, глубоко, ночной воздух, чистый, насыщенный озоном после грозы, освежал, вливал силы. Она вдруг представила себе лицо хозяйки, когда та узнает, что случилось с ее драгоценным сыном.

– Все правильно! – прошептала она, едва шевеля холодными губами. – Это расплата, вот что! Я всегда знала, что ей придется платить за Оленьку.

Раиса впервые решилась произнести вслух это имя, пусть никто не слышал, но она решилась. Многие годы она запрещала себе вспоминать, а тут вдруг, на мокрой траве, у гамака, оттянутого мертвым телом, с мстительной сладостью прокрутила перед глазами то, что происходило в ненавистном семействе пятнадцать лет назад.

Через год после развода с Леной Олег привел в дом совершенного ангела, девочку Олю. У нее были пышные желтые кудри, круглые, как блюдечки, светло-голубые глаза, нежный румянец, тихий детский голосок. С Оленькой можно было поговорить, но главное, с ней всегда можно было договориться. Она всех слушала с одинаковым вниманием, никому не возражала, старалась угодить даже Раисе. Однако Солодкины-старшие вели себя так, словно между неряхой, хамкой Ленкой и тихой красавицей Оленькой не было никакой разницы. Галина Семеновна повторяла, щурясь, то ли от презрения, то ли от сигаретного дыма: