— Нет. Не пахнет.

— Вы уверены? — он вздохнул, покосился на спящую девочку, пошевелил бровями, тревожно размышляя о чем-то, и прошептал: — А вдруг она меня вообще не узнает? У нее ведь шок.

— Перестаньте. Сейчас я сама ее разбужу.

— А вдруг мне не поверят, что я — ее родной дед? Она ведь не может говорить, как она им подтвердит?

Пока они шептались, в коридоре послышались шаги. Кто-то приближался к боксу, и через минуту за приоткрытой дверью возникла высокая фигура в зеленом халате. Волосы убраны под шапочку, лицо закрыто марлевой маской. Маша не поняла, кто это, мужчина или здоровенная плечистая женщина. Фигура всего на миг остановилась перед дверью и тут же исчезла.

— Эй, погодите, одну минутку! — позвала Маша.

Никакого ответа. Мягкие, поспешно удаляющиеся шаги.

Маша вышла в коридор, постояла в замешательстве, глядя вслед человеку в халате. Он — скорее все-таки он, а не она — свернул за угол. Коридор опустел.

— Маша, Маша, не уходите! — шепотом позвал Дмитриев.

Оставалось вернуться в палату. Девочка проснулась, открыла глаза.

— Вася, — виновато произнес Дмитриев и, со скрипом усевшись на край койки, наклонился, поцеловал ее в щеку, — ты узнаешь меня?

Она привстала и тут же потеряла капельницу. Игла с кусочком пластыря отклеилась, закачалась на трубке. Василиса не заметила этого, обхватила забинтованными руками шею деда, прижалась к нему и испуганно уставилась на Машу из-за его плеча.

— Васюша, маленькая моя, как же так? Я совершенно случайно увидел тебя по телевизору. Что с тобой случилось? Как ты попала в горящий лес? Сказали, ты не можешь говорить. Это правда?

Василиса слегка отстранилась, кивнула, приложила ко рту забинтованную руку.

— Привет, Василиса. Меня зовут Мери Григ, — сказала Маша.

— Это журналистка из Америки, она меня сюда привезла, — объяснил Дмитриев, — если бы не она, я бы вряд ли так скоро добрался.

— Тебя смотрел психолог, психиатр? — спросила Маша.

Василиса сделала смешную, важную гримасу, потом брезгливо поморщилась, махнула забинтованной рукой, покрутила пальцем у виска.

— А если попробовать шепотом? Совсем тихо? — предложила Маша.

Василиса приоткрыла рот, глубоко вздохнула, выдохнула, но не получилось никакого звука. Лицо ее слегка сморщилось, рука рефлекторно потянулась к горлу.

— Что, больно, когда глубоко дышишь? — спросила Маша. — Может, это просто ларингит? Ты ведь попала в зону пожара, наглоталась дыма, надышалась угарным гадом.

— Она заикалась в детстве, — вспомнил Дмитриев, — и потом, после развода родителей. Может, это как-то связано? Как выдумаете, это скоро пройдет? Ее отпустят домой?

На последние его слова Василиса отреагировала довольно бурно. Заерзала на койке, принялась неловко, возбужденно жестикулировать, показывая, что очень хочет домой, и как можно скорей.

— Но мамы сейчас нет, — сказал Дмитриев, — ты хочешь поехать ко мне?

Она закивала, уткнулась лицом в плечо деда, опять обняла его.

— Я, пожалуй, схожу, позову кого-нибудь, — сказала Маша.

В коридоре было по-прежнему пусто и тихо. Несколько дверей оказались запертыми, только одна открыта. На ней блестела стеклянная табличка «Процедурная». Внутри, в двух смежных комнатах с банкетками, стеклянными шкафами и всякой аппаратурой, никого не было. Маша заметила в глубине еще одну дверь, хотела дернуть ручку, но вдруг услышала мужской голос:

— Я ж говорю, за ней приехали, блин! Короче, дед с девкой какой-то! Белобрысая девка, лет двадцать пять. Откуда я знаю, кто они? Ну, блин, а чего ж не предупредил?! Правильно, я вырубил телефон, чтоб не отвлекаться.

Человек стоял за дверью и говорил по мобильному. Слышно было отлично. Он нервничал, злился, но старался сдержаться. Вероятно, уже отсоединившись, выдал энергичный матерный финал и замолчал. Где-то в глубине, за стеной, стукнула дверь. Опять стало тихо. Маша на цыпочках отступила от двери, вышла из процедурной и лицом к лицу столкнулась с полной пожилой женщиной в халате, шапочке и марлевой маске.

— Что вы здесь делаете? — сурово спросила женщина.

Маша узнала лечащего врача Василисы, которую всего час назад видела на экране, и даже вспомнила, как ее зовут: Агапова Вера Ивановна.

Руководство Григорьева отнеслось к новости о том, что он летит из Франкфурта в Ниццу и собирается провести неделю на вилле своего бывшего шефа Кумарина, вполне спокойно. Тем более — имелась уважительная причина: туда же отправился Генрих Рейч.

— Расслабьтесь наконец, — ворчал Кумарин по дороге в аэропорт, — что вы все хмуритесь? Надо радоваться жизни. Мы с вами к морю летим.

— Я радуюсь.

— Как-то очень кисло.

— Ля-ля-ля! — тихо пропел Григорьев и скорчил комическую рожу. — Еще сахару добавить?

— Не понимаю, какого лешего я вас пригласил? Искали бы себе ночлег в дешевых пансионах, с общим душем в конце коридора. Ничего другого в разгар сезона все равно бы не нашли. Вы, Андрей Евгеньевич, безумно скучный человек. Ну скажите, что вас грызет? Думаете, зачем мне это надо? Бросьте. Мне ничего не надо на этот раз. Я пригласил вас просто так. Бескорыстно. Не верите?

Такси остановилось у зала вылетов. Кумарин не дал Григорьеву расплатиться, оттолкнул его руку с деньгами. До рейса оставалось сорок минут, они зашли в кафе. Кумарин взял себе пиво и толстую белую сосиску. Григорьев — только кофе.

— Так верите вы в мое бескорыстие или нет? — спросил Кумарин.

— Не верю, Всеволод Сергеевич.

— Ну хорошо. У меня имелась определенная корысть Генеральские мемуары. Я знал, что вы встречаетесь с Рейчем, и хотел через вас выяснить у него, есть там какие-то тексты или нет. Слушайте, зачем вы так много пьете кофе? За сердечко не боитесь? — Кумарин похлопал себя по левой стороне груди.

— Боюсь. Но кофе все равно хочется. А вы, Всеволод Сергеевич, не боитесь охотиться за генеральскими сокровищами? Суетное это дело, и долголетию не способствует.

— Все там будем, — весело оскалился Кумарин, — ладно, выкладывайте, что вам рассказал Рейч о мемуарах.

— Хорошо, — кивнул Григорьев, — а вы мне за это изложите все, что знаете про актера Владимира Приза.

— Вот тебе на! Что это вдруг? Им ведь занимается Маша. И вы, насколько мне известно, не разделяете ее бредовых идей о том, что он лет через пять-десять, при определенном стечении обстоятельств, может стать российским фюрером. Вы, как и все там у вас, считаете Вову Приза безмозглой марионеткой, рекламной фишкой для партии «Свобода выбора». Вы что, после бесед с Рейчем изменили свое мнение?

Во второй раз объявили посадку. Григорьев залпом допил остатки кофе, загасил сигарету, поднялся.

— Идемте. Нам пора в самолет.

Досмотр был более толковым и тщательным, чем когда Григорьев улетал из Нью-Йорка. Ботинки снимать не заставили, зато попросили открыть и включить маленький ноутбук. Понюхали содержимое плоской серебряной фляжки с коньяком, которую взял с собой Кумарин. Все чрезвычайно вежливо, с извинениями.

— Вы не ответили, — напомнил Кумарин, когда они уселись на свои места в самолете, хлебнул из фляги и защелкнул ремень безопасности.

«Фишка, — повторил про себя Григорьев, — рекламный брэнд партии „Свобода выбора“. Нацист. Фанатик. Даже внешне похож на молодого Гитлера…»

Он попытался вспомнить лицо этого Вовы Приза, но не смог. Зато лицо Гитлера возникло тут же. Косая челка, выбритые виски, щеки немного обвислые, похожи на жабры, подбородок бесформенный, рыхлый, черты какие-то размякшие, оплавленные, зато квадратные усики очерчены четко.

«Интересно, найдется на земле человек, который не знает этого лица, никогда его не видел? Прошло почти шестьдесят лет, а он до сих пор остался „фишкой“, „брэндом“.

— Я не исключаю, — произнес Григорьев после долгой паузы, — что Маша вычислила очередного маньяка. Мы с вами можем сколько угодно гадать, что будет через пять-десять лет. Сейчас меня волнует другое. Мог этот Вова Приз стащить альбомы Рейча или нет?