Саня Арсеньев надеялся, что после визита сотрудника посольства его отпустят, наконец, домой. Но нет. Ждали приезда Евгения Рязанцева, распоряжений начальства и вообще какой-нибудь определенности. Из-за праздников никого нельзя было разыскать. У морга дежурили съемочные группы нескольких новостийных программ. Надо было что-то сказать им, но никаких конкретных приказов сверху пока не поступало, а импровизировать не решался даже майор Птичкин.

Драгоценное время утекало сквозь пальцы. Вместо обещанного профессора судебной медицины с трупами работал ординатор Гера Масюнин, старый знакомый майора Арсеньева, маленький, коренастый, разговорчивый. Он был отличным специалистом, относился к своей печальной работе творчески, иногда даже слишком творчески, и любил выпить, а выпив, начинал замечать то, чего нет, фантазировать, строить собственные оригинальные версии.

Когда Гера вышел покурить, Арсеньев от нечего делать спросил его, действительно ли женщина жила на час дольше.

— Жила. И хорошо жила.

— То есть?

— Не мучалась, — Масюнин загадочно улыбнулся, демонстрируя дырку на месте верхнего клыка, — даже наоборот, получала удовольствие.

На миг Арсеньеву показалось, что он беседует с сумасшедшим. Он знал, как легко и быстро вырабатывается у судебных медиков профессиональный цинизм, иммунитет к чужой насильственной смерти, как жутко звучат их загробные шуточки, и все-таки это было слишком. Красные от бессонницы глаза Геры сверкали совершенно безумным огнем.

— Ее трахнули, — пояснил он и облизнулся.

— Кто? Убийца? — растерянно моргнул Арсеньев.

— Ну не убитый же! — ординатор тихо хрипло захихикал. — Перед смертью ее употребил убийца, и она не сопротивлялась. А знаешь почему?

— Надеялась, что не убьет, — неуверенно предположил Арсеньев.

— Может, и надеялась, — кивнул эксперт, — однако вряд ли. Пойдем, кой-чего покажу.

Майор вяло побрел за Герой. Ему вовсе не хотелось возвращаться в анатомический зал и в который раз глядеть на трупы.

— Сначала скажи, ты сам ничего не замечаешь? — Гера таинственно улыбнулся и показал глазами на лицо покойницы.

— Нет, — пожал плечами Арсеньев, — вроде ничего особенного.

— Ты, Александр Юрьевич, банально мыслишь, — вздохнул Гера, — ты сразу ищешь следы побоев, ссадины, царапины, а на другое внимания не обращаешь. Ну давай, майор, на счет три, что не так в этом трупешнике?

— Все не так. Все. Это не старуха девяноста лет, мирно почившая в окружении любящих внуков и правнуков, а молодая здоровая женщина, убитая какой-то нелюдью. Ей бы еще жить и жить, детишек рожать, — проворчал Арсеньев.

— Фу-у, чрезвычайно банально мыслишь, товарищ майор, — Гера скорчил презрительную рожу и довольно точно просвистел первые аккорды траурного марша Шопена, — и как ты существуешь с таким доисторическим взглядом на мир? Легкости тебе не хватает, жизненного задора, здорового эгоизма, сарказма и пофигизма.

— У нее губы накрашены! — не слушая его, удивленно выпалил Арсеньев.

— Разглядел, наконец. Поздравляю, — хмыкнул Гена, — и знаешь, что самое интересное? Смотри, — он взял огромную лупу и поднес ее к губам женщины, — видишь, кожа вокруг рта содрана, совсем немного, только верхний слой, и ровненько, как по линейке.

— То есть он ей заклеил рот куском лейкопластыря?

— Молодец, соображаешь. Даже осталась пара прилипших волокон. Обычный лейкопластырь, продается в каждой аптеке. Теперь смотри сюда, — он взял руку убитой, приблизил лупу к запястью. — Видишь, тоненькие волоски, нежный золотистый пушок. А здесь опять же все содрано, как по линейке. И на левой руке то же самое.

— Он замотал ей руки?

— Ага.

Арсеньев тихо присвистнул.

— Не свисти! — строго сказал Гера. — Денег не будет. Ты теперь видишь, кто он такой? Ты видишь или нет? Он псих, — Гера перешел на шепот и приблизил к Арсеньеву лицо:

— Зачем он приклеивал пластырь, я понимаю. Но зачем потом сдирал? Для чего после этого аккуратно накрасил ей губы ярко-красной помадой, такой стойкой, что не стерлась, не размазалась, когда он перевернул ее мордой в подушку? И на фига ему понадобилось дырявить ей башку, когда она была уже мертвая?

От Геры легко, почти неуловимо, несло перегаром. Он, так же как Арсеньев, отдежурил ночь, но, в отличие от непьющего майора, выпил для бодрости.

— Погоди, как мертвая? — Арсеньев нервно дернул головой.

— А вот так. Он ведь придушил ее. Он просто зажал ей нос. Двумя пальцами. Если у человека рот заклеен, этого вполне достаточно. Знаешь, у меня трупешник один был, примерно год назад. Тоже девушка, правда не такая красивая. Представляешь, блин, супружеская пара баловалась садистской любовью. Насмотрелись черной порнушки, и вперед. А у нее хронический синусит. Проще говоря, насморк. Он ей кожаный намордник надел, который полностью закрывает рот, а капли в нос закапать забыл и так увлекся, что не заметил, как дорогая супруга задохнулась на хрен. Обстурационная асфиксия. — Эксперт тихо засмеялся. Смех у него был странный, резкий, на пронзительно высокой ноте. — Сто девятую получил, причинение смерти по неосторожности. Три года. Адвокат был толковый.

— Погоди, — поморщился Арсеньев, — значит получается, убийца сначала застрелил мужчину, потом занялся женщиной. Заклеил ей рот, замотал руки, изнасиловал, придушил, просто зажав нос двумя пальцами, потом аккуратно отодрал все пластыри, накрасил губы особо стойкой помадой, перевернул лицом вниз и на прощанье выстрелил в затылок?

— Именно так все и было. Я ж говорю, псих, — эксперт со звоном распахнул стеклянные дверцы шкафа, достал литровую толстобокую бутылку с узким горлом, вытащил резиновую пробку. Запахло спиртом.

— Тебе налить?

— Нет, спасибо.

— Ну как хочешь, — он плеснул себе в какую-то мутную мензурку, выпил залпом, занюхал рукавом халата, — твое здоровье, майор. Классные феньки, правда? Только ты никому не рассказывай.

— Что значит — не рассказывать? — удивился Арсеньев. — Ты же все равно должен писать протокол.

Гера налил еще спирту, выпил, на этот раз уже не предлагая майору и не занюхивая.

— А вот в протокол я это вносить не буду, поскольку насчет протокола мне даны всякие особые указания, — быстро, еле слышно пробормотал он, и лицо его вдруг стало серьезным, задумчивым, он громко рыгнул.

— Какие указания, Гена?

— Как это какие? Руководящие! — Он опять рыгнул, достал из кармана халата горсть черных сухариков, протянул Арсеньеву:

— Хочешь?

— Нет, спасибо.

— Ну и зря, — он запрокинул голову, ссыпал сухарики в рот и захрустел, печально глядя в окно.

— Гена, ты можешь мне толком объяснить, в чем дело? Почему ты не станешь вносить в протокол то, что показал мне? Или ты опять фантазируешь? — тихо спросил Арсеньев.

От возмущения Гена поперхнулся, закашлялся, покраснел, из глаз потекли слезы, пришлось несколько раз хлопнуть его по спине.

— Эх, Саня, — произнес он наконец и взглянул на Арсеньева полными слез глазами, — я с тобой как с человеком, а ты… Ну ты же видел все сам, разве нет? Скажи, видел?

— Допустим. Но всему этому можно найти и другие объяснения.

— Какие, например?

— Ну, не знаю, мало ли, сколько существует всяких косметических процедур? Может, эти следы на лице и руках убитой связаны с какими-нибудь там специальными масками или аллергией? А губы кажутся накрашенными из-за татуировки. Есть такие специальные татуировки, когда краска водится под кожу…

— Вот ты сам и ответил на свой вопрос, Александр Юрьевич, — тяжело вздохнул эксперт, — в нашей работе бывают случаи очевидные, как, например, дырка от пули, рубец от удавки, а бывают такие, для которых объяснений можно подобрать до фига и больше. Но ты запомни, Саня, изнасилование было. Есть характерные ссадины на внутренней стороне бедер. Есть растяжение сухожилий. И выстрелил он в нее уже мертвую. И помада нанесена посмертно. Это я тебе как специалист заявляю. А что касается остального, понимай как хочешь, вернее, как начальство повелит. Ну, что ты на меня так вылупился? Я, конечно, выпил, но не много, и дело совсем в другом. Просто этих двоих совсем не вовремя замочили. И как-то не по-человечески. Нет, штатника нормально кончили, не спорю. А вот девушку-красавицу… Больно уж много с ней делали всяких интересных фенек. Ладно, майор, все, проехали. В общем, ты меня понял.