– Близость заветной цели, азарт ученого, все это замечательно, только зачем вы человеку с разбитым носом сунули кляп в рот? Нос у него не дышит. Еще немного, он бы умер от асфиксии.

Больной жадно хватал воздух беззубым ртом. Пульс был бешеный, но конвульсии закончились. Тело обмякло, глаза закрылись. Доктор быстро пересек комнату, распахнул окно. Сухо затрещали бумажные ленты, которыми Кузьма заклеивал на зиму рамы, вздыбились и полетели на пол бумаги с канцелярского стола, приоткрылась и с грохотом захлопнулась дверь.

– Товарищ Штерн, что вы делаете? Меня продует! – в ужасе пискнул Майрановский.

– Ему нужен воздух, много воздуха, – доктор вернулся к больному, расстегнул ремни на запястьях, помассировал вспухшие кисти, приложил пальцы к шейной артерии.

Пульс немного успокоился. Лицо из багрового сделалось бледно-желтым.

– Вы меня слышите? – спросил доктор.

– Зачем? – пробормотал больной на выдохе. – Зачем подохнуть не дали?

Майрановский пытался закрыть окно, рама разбухла, он никак не мог втиснуть ее обратно.

– Простите, сработал рефлекс, наверное, я поступил неразумно, – прошептал Карл Рихардович на ухо больному.

– Так исправьте, пока не поздно. Не могу больше, – морщась, пробормотал больной. – Вколите мне что-нибудь, для вас пустяк, для меня огромное облегчение.

Майрановскому надоело возиться с рамой, он подошел к двери, громко позвал Кузьму. Тот явился мгновенно, окно закрыл на крючок, проворчал:

– Едрена вошь, заклейку содрали, теперь дуть будет, понимаешь. А чего это документы валяются? Документы государственные на полу, ну-ка я подберу.

– Не трожь, я сам! – рявкнул Майрановский. – Окно заклеишь сегодня же. Все, иди.

Пока Майрановский собирал бумаги, Карл Рихардович освободил от ремней ноги больного, повернул рычаг кресла так, чтобы опустилась спинка, прошептал:

– Отдохните, попробуйте поспать.

– Вечным сном… послушайте, меня все равно расстреляют, ну что вам стоит? Укольчик, и никаких мучений, – бормотал больной.

– Нет.

– Дайте пить, раз уж подохнуть не дали.

Карл Рихардович налил воды из графина, приподнял голову больного, поднес стакан к губам. Глядя, с какой жадностью он глотает, доктор подумал, что человек этот мог бы еще пожить, даже после всего, что с ним сотворили.

– Он по всем параметрам подходящий экземпляр, – сказал Майрановский. – Я испробовал на нем хлораль-скополамин[10], но, кажется, произошла передозировка.

– Подходящий экземпляр? – Карл Рихардович подошел к Майрановскому, встал у него за спиной. – Вы хотите сказать, что источник информации долго сидел в тюрьме, его там лишали сна, сломали нос, выбили зубы, кормили соленой рыбой и не давали пить?

Майрановский развернулся на стуле, снизу вверх уставился на доктора. Глаза казались огромными и хрустально прозрачными. Такие же глаза были у полоумного ефрейтора. Дело, конечно, не в цвете радужки, не в прозрачности и выпуклости. Просто из этих окошек глядит на тебя нечто непостижимое.

«Психиатрия – наука о душевных болезнях. Существа, у которых душа отсутствует, никакому изучению и лечению не поддаются, – подумал доктор. – Куда же девается душа у таких существ? Кажется, Данте пытался ответить. В одном из последних кругов ада обитают души тех, кто формально числится живущим на земле. „Он есть, и пьет, и спит, и носит платье…“»

Последнюю фразу, цитату из Данте, доктор пробормотал вслух, по-немецки. Майрановский молчал и продолжал смотреть на него не моргая, не двигаясь. Видимо, простой вопрос озадачил его, что-то сместилось в мозговом механизме.

– Источник информации, – спокойно продолжил доктор по-русски, – служит в каком-нибудь министерстве – обороны, экономики, неважно. Не мое дело, где он служит, но я знаю совершенно точно, что этот человек сыт, отлично высыпается, не искалечен побоями, не измотан болью. Вы, Григорий Моисеевич, повторяете все ту же методологическую ошибку. Прежде чем испытывать пилюли правды, необходимо привести человека в подобающий вид, а не пихать вашу дрянь дистрофику, полутрупу.

– Срочный заказ, – промямлил Майрановский. – Запасного подходящего экземпляра не нашли.

– Тем более странно, что вы чуть не угробили его.

– Я действую по инструкции!

Никаких инструкций не существовало. Похоже, это была одна из кодовых фраз. Как только Майрановский произнес ее, подвижность вернулась к нему, на щеках выступил легкий румянец, глаза заморгали, ноздри затрепетали. Мозговой механизм включился и заработал в нормальном режиме.

Больного перевели в лазарет, на второй этаж. Там в просторной чистой комнате стояли койки, на них лежали измученные полуживые люди. Доктору удавалось держать их у себя несколько дней. При помощи двух медбратьев, тоже из заключенных, Карл Рихардович лечил, мыл, кормил их. Препараты, разработанные Майрановским, он потихоньку подменял глюкозой, хлористым кальцием, физраствором, прочими безобидными снадобьями.

Ему ни разу не удалось сохранить человеку жизнь. Рано или поздно всех его подопечных убивали. Он не знал, правильно ли поступает, давая обреченным короткую передышку. Одни благодарили его, другие проклинали.

Когда Маша вернулась из театра, дома никого не оказалось. Мама дежурила в больнице, папа после недельной командировки забежал домой, бросил чемодан и умчался на работу. Вася торчал у Валерки или опять где-то ловил шпионов. Она не успела раздеться, зазвонил телефон. Взяв трубку, она услышала голос Мая.

– Машка, прости, ты устала, и поздно уже. Ничего, если я зайду минут на двадцать?

Мая не было на репетиции. Маша не знала, что случилось, на всякий случай сказала Пасизо, что он заболел.

– У тебя голос простуженный, может, лучше я к тебе? Лекарства какие-нибудь принести?

– Я здоров, ко мне сейчас нельзя, соседи опять что-то празднуют. Ну, пустишь в гости?

– Конечно.

Маша повесила трубку, сняла шубу, разулась. Май звонил из будки в двух шагах от ее дома. Телефона в его подвале не было. Соседи праздновали что-нибудь почти каждый вечер. Напивались, орали, дрались. Случалось, вламывались в их комнату, требовали валокордин и пустырник, если не хватало водки, выгребали из аптечки все спиртовые настойки. Май отдавал им бабушкины лекарства, не драться же с ними. Уйти вечером из дома Май не мог, бабушка боялась соседей, когда они что-то праздновали, а когда бывали трезвы, боялась еще больше.

– Почему ты не вызовешь милицию? – однажды спросила Маша.

– Потому что мы с бабушкой ЧСВР, члены семьи врагов народа, живем в Москве на птичьих правах, и нам лучше не возникать.

– Не понимаю, как можно все это терпеть, – сказала Маша.

Сейчас она ни за что не задала бы такого идиотского вопроса, не произнесла бы высокомерного «не понимаю». Май и его бабушка тоже не понимали, но терпели.

Май позвонил в дверь через пять минут. Он был синий от холода, глаза припухли и покраснели.

– Бабушку в больницу забрали. Я просто погреюсь чуть-чуть и пойду.

– Май, да ты ледышка.

Маша дала ему папины шерстяные носки, ладонями растерла уши, поставила на огонь чайник, выложила на стол все, что нашла в буфете. Пока она бегала из кухни в комнату, он ходил за ней, рассказывал, едва ворочая языком:

– Бабушке ночью стало плохо, пришлось вызвать «скорую». Они увезли ее в Склифосовского. Сказали, нужна операция. Двое хирургов отказались, она старая, вряд ли выдержит наркоз, у нее высокое давление, плохие сосуды. Есть один, который возьмется, но он в Склифе только консультирует, а оперирует в другой больнице, туда бабушку не положат.

– Почему? – машинально спросила Маша и сняла чайник с примуса.

В шкафчике она нашла гречку, высыпала в кастрюльку, залила кипятком. Надо было покормить Мая чем-то горячим. Он стоял сзади, ткнулся носом в ее макушку и пробурчал:

– Потому что больница ведомственная.