— Надо переждать, — сообщил Тихон Тихонович за обедом, — в Москве кабацкая голь бунтует, городовых вешают на фонарях, нет никакой власти. Торговое дело стоит. Деньги ненадежны, в банках паника. Но ничего, государство — механизм крепкий, все само как-нибудь выправится, по воле Божией, несмотря на всякую социал-революционную бестолочь. Долго так продолжаться не может.

В сумерках Ирина в новом розовом платье отправилась к соседям, тяжело уселась в кресло-качалку на веранде, вытерла потное лицо платочком, не глядя, стянула газету со стола и, обмахиваясь так сильно, что на всех вокруг повеяло холодком, стала рассказывать о дикости кавказцев, о безобразиях на железной дороге, потом, ласково взглянув на Соню, произнесла:

— Пожалуйте сегодня к нам чай пить, Софья Константиновна. Я вам сувениры покажу, две шали персидские купила, кувшинчики серебряные, для напитков и для цветов. Варенье у нас грузинское, из недозрелых грецких орехов, очень вкусное варенье, три банки привезла. Приходит? посидим по-соседски. Опять же, Елену Михайловну помянем, Царство ей Небесное, голубушке. Добрая была женщина.

— Спасибо, Ирина Тихоновна, — пробормотала Соня.

— Так придете?

— Да, разумеется, придем. Спасибо, — поспешно ответил доктор.

Чай пили в беседке. Соня смотрела, не отрываясь, на дрожащий огонек керосинки, смотрела так долго и пристально, что перед глазами поплыли горячие оранжевые кольца. Граф покорно уплетал грузинское варенье с мягким ситником. Графиня заранее поставила перед ним целую вазочку, и он ел, не чувствуя вкуса.

Тихон Тихонович рассуждал о дураке Керенском, об очередной смене кабинетов в правительстве, коего нет, одна только видимость.

— Но самый зловредный из всех болтунов, самый хитрый и бессовестный — Ленин. За ним стоят немецкие деньги, он врет наглее прочих, и главное, умеючи врет, знает, черт картавый, чем соблазнить пролетарскую сволочь. Им бы, бездельникам, только разбойничать, пить и жрать на дармовщинку. Фабрики рабочим, землю крестьянам, грабь, убивай. Ты пролетарий, тебе, кроме твоих цепей, нечего терять. Выходи с кистенем на большую дорогу. Я разрешаю. Конечно, они, голодранцы, пойдут за тем, кто их на разбой благословит. Но только что будет, когда все награбленное пропьют, сожрут, испохабят Россию?

— Будет не Россия, а каторга, — подал голос Константин Васильевич, — одна сплошная каторга, с Ванькой Каином во главе.

— Что же вы, Софья Константиновна, не кушаете совсем? — тихо спросила Ирина. — Я вам положила, что повкусней, с пеночкой. Хотя бы попробуйте варенье. Не обижайте меня, голубушка. Где еще такого покушаете?

— Спасибо, я попробовала, очень вкусно.

— Так вазочка-то у вас, я гляжу, все полная.

— Сонюшка в детстве была сластеной, — сказал доктор, вставляя папиросу в мундштук, — а теперь совсем разлюбила.

— Костя, дай мне папиросу, — хрипло попросил граф.

Вспыхнула спичка, осветилось его лицо, доктор заметил, что Михаил Иванович страшно бледен. Глаза его как будто ввалились, губы посинели.

— Тебе нехорошо? — спросил он шепотом.

— Нет… все в порядке…

— Может, жар у тебя? — Доктор приложил ладонь к его лбу. Лоб был ледяной и влажный. — Миша, тебе надо лечь. С тобой не то что-то. Пойдем.

— Может, варенья переел? — предположил купец.

Ирина сидела молча, откинувшись на спинку кресла. Лицо ее тонуло во мраке.

Полные, крупные, потемневшие от кавказского солнца руки вцепились в подлокотники так крепко, что побелели костяшки пальцев. Из темноты она глядела на Соню.

— Да, я пойду, прилягу, — произнес Михайл Иванович каким-то совсем чужим, И хриплым голосом, — что-то жжет внутри.

Он поднялся, вышел из беседки, сделал несколько шагов и упал в мокрую черную траву. Доктор и Соня кинулись к нему. Ирина осталась сидеть, словно окаменев. Тихон Тихонович растерянно взглянул на дочь, взял керосинку со стола, перегнувшись через перила, посветил во мрак, туда, где пытались поднять на ноги графа.

— Ну что там? Как? Эй, Федор! Ты где, разбойник? Иди сюда, помоги. Барину плохо, не слышишь, что ли?

Но дворник не слышал, он уже успел напиться в честь приезда барыни и спал у себя в каморке за сараем.

Соня и доктор кое-как подняли Михаила Ивановича, он еще мог двигаться, его довели до дома, уложили на веранде на кушетку.

— Беги домой, буди Семена, возьми мой чемоданчик, он в кабинете у печки. Быстрей. Сонечка, быстрей… Эй, кто-нибудь, воды мне побольше, целое ведро… Ну что вы там, вымерли все? Марганцовокислый калий есть у вас? Где горничная?! Соня, стой! Ты ела варенье?

— Нет.

— Точно не ела? Ни ложки?

Она помотала головой и кинулась во мрак, через рощу, в Батурине.

На веранду тяжело поднялась Ирина, за ней Тихон Тихонович. Купец как будто сгорбился и постарел за эти несколько минут. Он глядел то на умирающего, хрипло, часто дышащего графа, то на дочь.

— Их сиятельство вареньем объелись, — спокойно произнесла Ирина, — я забыла сказать, его много нельзя. В недозрелой ореховой кожуре вредные вещества.

— Михаил Иванович отравлен мышьяком, — сказал доктор, — надо вызвать священника и полицейского урядника.

Ждать Вячеслава Ивановича пришлось недолго. Капитан услышал, как наверху хлопнула дверь, громкий женский голос произнес:

— Ты понял меня, Слава? Если нет «бородинского», возьми «ржаной», но круглый ни в коем случае. И не забудь про аптеку.

— Да, Лелечка, я понял, — мужской голос прозвучал тихо, но отчетливо, и капитан подумал, что акустика здесь как в Консерватории.

Вячеслав Иванович вышел из лифта с матерчатым мешочком в руке, затравленно огляделся, словно почувствовал чье-то присутствие в подъезде, скользнул глазами по лицу Косицкого, но как будто не узнал.

— Вячеслав Иванович, — тихо позвал капитан.

Бутейко застыл, ухватившись за дверную ручку, и медленно повернул голову.

— Простите… чем обязан?

— Вы хотели встретиться со мной.

— Я? С вами? А вы кто?

— Капитан Косицкий.

— Простите, я вас не знаю.

В подъезде было достаточно светло. Секунду они смотрели в глаза друг другу. Старик низко опустил голову. Помпон на детской вязаной шапочке чуть подрагивал.

— Вячеслав Иванович, — тихо произнес Иван, когда они вышли на улицу, — срок давности истек. Вам нечего бояться. Но рассказать надо, иначе он будет все так же приходить к вам каждую ночь. С мешком на голове. Вы хотите этого?

— Я не хочу в тюрьму, — эхом отозвался Бутейко.

— Кто вам сказал о тюрьме?

— Я знаю, вы станете уговаривать, обещать, но Леля предупредила, вам нельзя верить. Вы милиционер, а все милиционеры врут. Леля сказала…

— А своей головы нет? — сочувственно поинтересовался капитан.

— Леля сказала, я сейчас болен. Я правда болен. У меня был инфаркт. Сначала я должен поправиться, а потом отвечать на вопросы чужих людей. Простите, мне надо в гастроном. Всего доброго.

— Вячеслав Иванович, почему вы в больнице не принимали таблетки, собирали их в баночку?

— Ну, я же объяснял, я не могу спать. Стоит закрыть глаза, и он приходит. А они давали мне снотворное.

На этот раз Елена Петровна Бутейко выглядела еще привлекательней. Казалось, она молодеет с каждым днем. Умелый, тщательный макияж, идеально уложенные волосы. И одета она была вроде бы просто, по-домашнему, но даже Илья Никитич, который плохо разбирался в дамских туалетах, обратил внимание, что брюки и блузка куплены в дорогом магазине и красиво подчеркивают вполне еще стройную фигуру.

«Неужели такая красота в честь возвращения мужа из больницы? — удивился Илья Никитич. — Или ждет гостей? А может, просто так, для себя? Тогда почему же раньше она выглядела как неопрятная старуха? Наверное, из-за смерти сына ей было все равно, как она выглядит. Это вполне понятно. Ну что ж, в таком случае, она очень сильный человек. Чрезвычайно быстро сумела взять себя в руки и привести в порядок».