– Юра Михеев, конечно, не убийца, – медленно проговорил Сергей, – но Палыч приказал убить шофера Гошу, Георгия Завьялова.

– А речь сейчас вовсе не о Палыче, – помотал головой Михеев, – что касается Завьялова, он честно заслужил свою пулю, когда в «Наркозе» пихал мужиков головой в очко сортира и заставлял каждое утро на сорокаградусном морозе босиком, в одних подштанниках зарядку делать. Ну и к тому же он видел меня и мог узнать. На фига мне эти ландыши? – Михеев налил себе еще молока, выпил залпом, как водку, промокнул губы салфеткой. – Если в течение двух суток не уговоришь Стаса написать чистосердечное признание, он сдохнет. И никто, ни папа-генерал, ни ты, майор, ни вся ваша уважаемая структура, его не спасут. Веришь мне?

– Верю, – кивнул Сергей.

У ворот молчаливый громила вернул ему разряженный пистолет и отдельно высыпал на ладонь горсть патронов.

Горячие лохматые тени ползли по потолку, жарко было глазам, словно в каждом запалили по свечке. Потрескивали сырые дрова в печи, дым застревал в горле, не давал дышать. У липового отвара, которым поила бабушка маленького Володю, был едкий горький привкус. Склоненное лицо бабушки казалось сгустком все того же дыма. Володя слышал звон рукомойника, видел, как плывет прямо на него бело-розовое зыбкое чудище с огромными стеклянными глазами, тянет к нему руки, трогает шею твердыми пальцами, повторяет вязкое, трудное слово: пневмония, и растворяется в дыму.

В глухой дымной мути остался один тонкий, слабый звук. Он тянулся словно живая, светящаяся ниточка, и Володя стал потихоньку продираться сквозь мрак.

Позже в деревне судачили, что семилетнего сироту Володю Герасимова спасла от неминуемой смерти глухонемая знахарка, сожительница кладбищенского сторожа. Володя встречал иногда эту пухлую румяную женщину в черном тугом платке, но не помнил, как она приходила в избу во время его болезни. Он знал совершенно точно, она ни при чем. Спас его тонкий одинокий звук, который был всего лишь плачем его бабушки. Если бы он не слышал, как плачет бабушка, он бы заблудился во мраке и умер. Однако никому никогда он не рассказывал об этом и делал вид, будто верит, как и вся деревня, что спасла его глухонемая знахарка.

Напичканный обезболивающими препаратами, Владимир Марленович возвращался к лохматым теням, к дыму, к треску сырых поленьев, словно не было пятидесяти с лишнем лет, вмещавших юность, зрелость, всю его огромную и мгновенную жизнь. Иногда до него доносился тихий плач его жены, но отставной генерал был слишком тяжел и не мог, как семилетний мальчик, уцепиться за ниточку, проскользнуть сквозь мрак.

Баюкая огромную неугомонную чешуйчатую тварь внутри себя, проваливаясь в забытье, генерал понял, что скорее всего умрет этой ночью, и попросил жену быть рядом. Она сидела в кресле, поджав ноги, то дремала, то тихо плакала, и каждые полчаса проверяла, дышит ли он.

Генерал дышал. Этой ночью он не умер. Утром попросил пить. К полудню открыл глаза, сел на кровати, увидел, что небо черное, услышал долгий раскат грома, позвал Наташу, чтобы она открыла окно. Шум ливня ошеломил его. Ему даже удалось встать, сделать несколько шагов, ухватиться за подоконник и почувствовать, как летят в лицо ливневые брызги.

Далеко, в глубине квартиры, заливался звонок. До него донеслись голоса. Он медленно побрел в прихожую. Там майор Сергей Найденов снимал мокрую куртку. Наташа доставала для него тапочки. Стас стоял, прислонившись к косяку, и подкидывал на ладони зажигалку.

– Папа, ты что? Иди ложись! – сказал он, увидев генерала.

– Мне лучше, – слабо улыбнулся Владимир Марленович, – здравствуй, Сережа.

Все четверо прошли в гостиную. Генерал сел в кресло. Наталья Марковна накрыла его пледом.

– Наверное, нам со Стасом надо поговорить наедине, – сказал майор.

– Я готов, – Стас поднялся и нервно оскалился, – пойдем, дорогой братец.

– Нет, – покачал головой генерал, – вы останетесь здесь.

Что-то прозвучало в его голосе новое, вернее, прежнее, твердое, спокойное, и у Натальи Марковны на секунду счастливо вспыхнули глаза.

– Но, папа, он же сказал, мы должны наедине, – возразил Стас.

– Сядь, сынок, – Наталья Марковна подошла к нему, взяла за плечи и почти насильно усадила в кресло.

Сергей молча положил на стол маленький диктофон и включил его.

«...Не помнишь, значит, ничего, гумозник? Ну ладно, слушай. Той ночью я полез на стройку за кабелем...»

Дрожащий скрипучий голос старого уголовника Леща заполнил генеральскую гостиную. Громкость была небольшой, но казалось, от напряжения вибрируют стены.

Гроза кончилась. Солнце хлынуло в открытые окна.

«...Ты шагнул к краю, глянул вниз. Минуту всего смотрел, а потом драпанул к станции. И все. И нет тебя...»

Когда отзвучала запись, несколько минут было тихо.

– Стас, ты должен написать признание и отнести его в прокуратуру. У тебя есть двое суток, – медленно проговорил Сергей, – никакого наказания тебе нести не придется. Срок давности истек. Да и статья небольшая. Причинение смерти по неосторожности. Максимум три года условно. Это просто Юре Михееву так сильно не повезло.

– Ничего я писать не буду, – помотал головой Стас.

– У тебя двое суток, – повторил Сергей.

– Бред какой-то, – Стас рассмеялся, – папа, мама, вы что, не понимаете? Это провокация! Вы же знаете, я болел, лежал с температурой и той ночью никуда не выходил из дома! Был свидетель, няня Мария Петровна. Я ничего писать не стану!

– Не кричи, – поморщился генерал и повернулся к жене. – Наташа, ты помнишь, мы с тобой уехали тогда на недельку в наш ведомственный дом отдыха «Березки». Здесь оставалась Мария Петровна. Ей было уже восемьдесят, и перед сном она принимала сильное снотворное. Мы с тобой вернулись именно в то утро, довольно рано, часов в девять. Еще ничего не было известно о Маше Демидовой.

– Да, – кивнула Наталья Марковна, – да, Володенька, я отлично запомнила то утро. Стас встретил нас бледный, совершенно больной, и сказал, что ночью у него было под сорок и он не мог подняться с постели. В прихожей стояли его кроссовки, грязные и мокрые насквозь. К ним прилипла трава и застывшие комья известки. Я долго чистила их, мыла, набивала газетой, они были совсем новые, страшно дорогие, и не хотелось выбрасывать. Однако пришлось. Они затвердели, потеряли форму. Строительная грязь въелась намертво. – Наталья Марковна тяжело поднялась, вышла и вернулась через минуту.

В руках у нее было несколько листов бумаги и ручка.

– Мама, но я не знаю, что писать! – закричал Стас. – Я не ничего не помню, все как в тумане! Зачем вы мучаете меня? Михеев умер, и это уже никому не нужно.

– Михеев умер, – кивнул Сергей, – но есть крупный криминальный авторитет Палыч. Пиши, Стас. Не бойся. Ничего тебе за это не будет.

Стас взял ручку и медленно, коряво, как первоклассник, начал выводить слова на бумаге. Белый лист заполнялся строчками. Наталья Марковна смотрела сначала на сына, потом перевела взгляд на чужого человека, который молча сидел в кресле.

У него было лицо взрослого Сережи, и звали его так же. Ему предстояло жить дальше с этим лицом и с этим именем какой-то своей, отдельной, далекой и непонятной жизнью. Наталья Марковна не могла оторвать от него глаз.

Радужная тень маленького херувима легко и незаметно вырвалась на волю из ее души и затерялась навеки в чистом полуденном небе.

Квартира профессора Свешникова Михаила Владимировича занимала четвёртый этаж в новом доме по Второй Тверской-Ямской улице. Профессор был не стар, вдов, имел троих детей. Злые языки утверждали, что всех их он вырастил в пробирках. Среди окрестных торговок ходили слухи, будто этот доктор оживляет покойников, умеет оборачиваться чёрной собакой и белой мышью, живёт две тысячи лет. Получил дворянство, звание профессора и царского генерала при помощи чёрной магии, а также японской и немецкой разведок.